происшествии, как и впредь, решил я не сообщать ни моему начальнику, у которого, по обыкновению, был утром с докладом, ни моим подчиненным.
Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти — к стыду своему должен признаться, — мне и в голову не приходило.
Оправданием в этом случае может служить, с одной стороны, молодость (мне было тогда всего 27 лет), а с другой — самолюбие и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.
Весь следующий день показался мне бесконечно длинным. Когда стало смеркаться, я отдал распоряжение о наряде: двенадцати полицейских чинов, переодетых в партикулярное платье, в ночной обход.
У Новосильцевской церкви я разделил моих людей на четыре группы и назначил каждой район ее действий.
Предписано было осмотреть в Лесном, в первом, во втором и третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.
Результаты облавы были ничтожны. Арестованные трое бродяг оказались мелкими воришками, ничего не имеющими общего с шайкой грабителей.
Голодный и промокший насквозь — всю ночь шел мелкий дождь, — я еле-еле добрел домой и после пережитых волнений и двух бессонных ночей заснул как убитый.
Эта первая неудача, однако, не разочаровала меня.
На другое же утро я командировал во второе и третье Парголово трех смышленых полицейских чинов, поручив им разведать от местных крестьян о подозрительных лицах, имеющих пребывание в этом районе. На всякий случай я сообщил, в общих чертах, приметы ограбивших меня разбойников, не дав, конечно, понять им, что жертвою их нападения был я сам.
Прошло еще четыре дня, но все предпринятые мною розыски не имели успеха. Разбойники как в воду канули.
Наступило воскресенье, и я отправился на дачу. На этот раз я не торопился отъездом в город и пробыл в Парголове до трех часов ночи.
Возвращался я ночью домой по той же дороге, на той же лошади. Но имея в кармане кистень и хороший револьвер, я был далеко не прочь еще раз повстречаться с моими знакомыми-незнакомцами. К моему сожалению, встречи с нечистой силой, так начисто меня ограбившей, не произошло, и я без всяких приключений доехал до городской черты.
Скоро после этого семья моя переехала с дачи, и поездки мои в Парголово прекратились.
Подошла осень; ненастная погода поторопила дачников переездом на зимние квартиры.
С каждым днем и мой квартал все более и более оживлялся. Бездомники и любители чужой собственности роем возвращались с лона природы на старое пепелище...
Следствием этого всегда было занесение в уголовную хронику Петербурга длинного ряда преступлений — от мелких краж до кровавых убийств включительно.
Эта волна столичных происшествий волей-неволей отвлекла меня от поисков парголовских грабителей. Пришлось все силы наличного полицейского состава сосредоточить на розысках исключительно в столичном районе.
Судьба как бы нарочно поддразнивала меня: мне удалось в один день раскрыть два запутанных преступления, «накрыть» убийц и ночью на допросе привести к чистосердечному сознанию. А между тем на легком в смысле розыска деле: напасть на следы парголовской шайки — я терпел полную неудачу.
В довершение всего некоторые из моих близких знакомых успели заметить отсутствие моей известной им цепочки и часов с моими инициалами.
Видя же меня часто в дурном расположении духа, они стали надо мною подтрунивать, объясняя исчезновение вещей проигрышем в карты, а другие, с более игривой фантазией, решили, что у меня есть на стороне «интрижка»...
Неуспех розыска угнетал меня.
Прошло около двух недель.
На одном из обычных утренних докладов у обер-полицеймейстера графа Шувалова он передал мне телеграмму со словами:
— Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте что нужно для поимки преступников.
Телеграмма была такого содержания:
«В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена, с нанесением тяжких побоев, финляндская уроженка Мария Рубан».
Поручение это пришлось мне не по сердцу: и по Петербургу у меня была масса дела, а тут еще поезжай в пригород ради какой-то ограбленной чухонки.
Но граф не переносил возражений, а потому ничего не оставалось делать, как покориться.
Узнав о местожительстве потерпевшей, я на моем иноходце в два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний полицейский чин и человек пять праздных зевак без слов подсказали мне, куда завернуть лошадь.
В избе я увидел знакомую мне картину: в переднем углу, под образами, сидел, опершись локтями на деревянный крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской громко охала жертва. Тут же, около нее, суетился маленький юркий человек — видимо фельдшер, — и две какие-то бабы голосисто причитывали на разные тоны.
Подождав, пока больная пришла несколько в себя и несколько успокоилась, я приказал бабам прекратить их завывания и приступил к допросу.
— Ну, тетушка, как было дело?
— Нешиштая шила!.. Шерти, шерти! — заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба.
— А!.. Нечистая сила! Черти!
Внимание мое вмиг удвоилось, и я принялся за обстоятельные расспросы.
Вот что на своем своеобразном русском жаргоне изложила чухонка:
— Отъехала я верст пять от казарм — час-то был поздний, — я и задремала. Проснулась, вижу: лошадь стоит. Стала я доставать кнут, да так и замерла от страха. Вижу, по бокам телеги стоят три дьявола с черными, как вакса, рожами, языки огненные и хвосты лошадиные! Как лютые псы бросились они на меня и начали рвать на мне одежонку... Кошель искали. А как нашли мой кошель, так вместе с карманом и вырвали, — а в кошельке-то всего, почитай, гривен восемь было... «Ну, — думаю, — теперь отпустят душу на покаяние!» Да не тут-то было: осерчал, видишь ты, один что денег в кошельке мало, затопал копытами, да как гаркнет: «Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы-то новые!» И стал это он, сатана, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему — ругается плюется, а все ни с места. Сапоги-то не разношены были, только за два дня куплены... Собрался он с духом, уперся коленищем мне в живот да как дернет изо всей-то силы, я уж думала, ногу с корнем оторвал, да только сапог подался! Тогда другой-то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: «Руби топором ногу, если не осилишь».
Захолодело мое сердце, как я услышала, что сейчас ногу мою будут рубить. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еще раз,
