Литературная сторона представления вообще не выдерживала никакой критики.
Следя остроты и гибкость физкультур,
В зале никто не будет хмур —
такими словами конферансье открывал программу. Восхваляя работников некой кооперации «Облрыбпром» за выполнение плана и острое «классовое чутье», со сцены торжественно объявляли:
А тех (рыб), что есть бы мог буржуй,
Трест не ловил среди прозрачных струй!
Выходя после представления, Березов посмотрел на Черкасова:
— Ну, как тебе все это?
— Я тебе отвечу словами только что увиденной программы:
Ведь от этих-то стерв
Так страдает наш нерв!
Друзья рассмеялись, но не очень весело. Они понимали, что все эти литературные «перлы» были неким идеологическим соусом к главному блюду — новым танцам все тех же «girls» под общим названием «Япония — Европа». Много говорилось о том, что эти танцевальные номера сатирически изображают всевозможные пороки буржуазии, ее «разложение». Это могло бы стать правдой, если бы «загнивание Запада» не изображалось с таким смаком, постановочным размахом, можно сказать, уважительно. Вот это «уважение к разложению» и было основным изъяном всех программ как Ленинградского, так и Московского мюзик-холлов.
1 марта 1929 года в мюзик-холле вновь состоялась премьера — аттракционное представление «С неба свалились» в постановке А. Феона и К. Голейзовского. Этой программе, в которой в самом недалеком будущем предстояло принять участие и Черкасову, суждена была более долгая жизнь, нежели ее предшественницам. В прессе сразу же было отмечено, что «С неба свалились» чуть-чуть отличается в лучшую сторону от прежних программ. В обозрении приняли участие несколько лучших самодеятельных и физкультурных коллективов города. Но, несмотря на все это, упреки новой постановке в основном оставались прежними.
Мюзик-холл весьма нуждался в новых интересных номерах, и, конечно, Черкасов, Чирков и Березов с их знаменитым танцем не могли выпасть из поля зрения мюзик-холльного руководства. Летом 1929 года произошло одно событие, которое увеличило популярность «???» и сделало их номер особенно желанным приобретением для мюзик-холла.
В десятых числах июля по всему городу были расклеены афиши такого содержания:
«В Большом зале филармонии (площадь Лассаля, 2) в понедельник, 15 июля, состоится экстраординарный концерт для прибывающих на океанском пароходе „Кап-Полонио“ 450 иностранцев. Билеты в ограниченном количестве».
Объявленная в афишах программа концерта была интересной, но не только это привлекало внимание публики. Как писал один из рабкоров, «обыватель готов заложить самого себя, свою жену и детей», лишь бы только попасть на этот концерт и увидеть «живых миллионеров». Какая-то часть прессы тоже поддерживала этот нездоровый ажиотаж.
15 июля Большой зал филармонии утопал в море безукоризненных серых костюмов и ярких галстуков, в шелках вечерних туалетов и дорогих мехах.
«На этот экстраординарный концерт пригласили не только самых лучших артистов Ленинграда, но и художественную самодеятельность, — рассказывает П.А. Березов. — Много было русских национальных номеров — песни, танцы, оркестр балалаечников или, как его объявили по-английски, „орхестр рашен банджо“. И наша жизнерадостная тройка должна была выступать. В общем, идет концерт, все хорошо. Объявляют нас, выходим. И как-то не по себе стало — сидят перед нами живые капиталисты, впервые ведь такое видим. Кончился наш номер, и вдруг — что такое?! Капиталисты встают, лезут в карманы и начинают нам аплодировать… бумажниками. Мы потом поинтересовались, что же это означает, и нам объяснили: это означает, что, по их мнению, вы стоите любой цены!»
После такого успеха руководство мюзик-холла с новой силой возобновило свои атаки на «Чарли Чаплина, Пата и Паташона». Это совпало с трудным для Черкасова периодом сомнений, неуверенности в своих силах в качестве драматического актера. Путь эксцентрики казался таким надежным, и Черкасов принял предложение перейти в труппу мюзик-холла. Тем более что раскритикованный, руганый-переруганый мюзик-холл, казалось, решительно взялся за перестройку, поставив перед собой новые интересные задачи создания синтетического зрелища. Н. К. Черкасов пишет в «Записках советского актера»: «Увлеченный желанием отдать свои силы поискам оригинального, свежего и яркого эстрадного представления, я после долгих колебаний все же решился двигаться дальше по уже сложившимся, выявившимся путям, на которых возможности мои, как казалось, были проверены. И я вступил в труппу мюзик-холла…»
Вместе с Черкасовым в мюзик-холл пришел и Березов. Чирков остался в ТЮЗе.
В новом сезоне у Ленинградского мюзик-холла все было новым: новое помещение на улице Ракова, 13 (капитально отремонтированное здание одного из лучших кинотеатров «Гранд-Палас»), новый постановщик (художественный руководитель Академической оперы Н. Смолич), новенькое, «с иголочки» представление — «Одиссея» (обозрение Гомера в обработке Николая Эрдмана и Владимира Масса) с новыми артистами в главных ролях: Одиссей — Н. Черкасов, его сын Телемак — П. Березов. Музыка была написана И. Дунаевским.
…Перед неувядающей, модно одетой красоткой Пенелопой стоит ее взрослый сын Телемак. На нем короткие штанишки, майка, незаметно переходящая в тунику, шелковые носки укреплены на икрах резинками. Нетерпеливо постукивая легкими спортивными туфлями, Телемак — уже в который раз! — спрашивает мать:
— Сколько можно? Ну почему ты не выходишь за него замуж?
— Телемакушка, но ведь он же глухой!
— Ну и что? Бетховен тоже был глухой!!! — орет сын.
Телемаку до смерти хочется выставить мать из дому.
Гневно тряся головой, но не забывая при этом поправлять кокетливую прическу, сын предлагает матери все новых и новых женихов. Верная Пенелопа непреклонна. Вот если бы появился претендент, хоть немного похожий на ее без вести пропавшего Одиссея, ну тогда дело другое, можно было бы и рискнуть. Тоскует верная Пенелопа, надрывается ее сыночек Телемак.
А в это время их муж и отец, «красавец» Одиссей переживает массу удивительных приключений. Вместе со своими закадычными товарищами он топает по свету, облаченный в темную майку и чуть прикрывающие колени рисунчатые брюки-гольф, в грубых шнурованных ботинках, свободно болтающихся вокруг его тощих лодыжек. Под мышкой Одиссей при всех обстоятельствах держит распухший от бумаг портфель — без ручки, но зато с массивными металлическими углами. Портфель, рассчитанный на века, портфель-символ. Одиссей изворотлив, жизнерадостен, может быть, не так уж и умен, зато хитрости хоть отбавляй. Он ловко выпутывается из самых трудных ситуаций, да еще при этом поет и танцует. А когда встречаются на его пути 30 обольстительных «girls» (то есть «древнегреческих сирен»), Одиссей доказывает, что и тут он малый не промах. И еще одним несомненным достоинством обладал Одиссей — свято верил в силу всякого рода справок, протоколов и резолюций. Да, этот Одиссей был странствующим рыцарем бюрократизма. Попав на остров, сплошь населенный одними злыми обезьянами, Одиссей — Черкасов, сверкая глазами из-под низкой густой челки à-la «древнегреческий мужик», вдохновенно кричит своим спутникам:
