опыта; третье – ситуативная рефлексия.
Ну, вот теперь я перехожу непосредственно к себе, к трактовке своего прошлого. Итак, действительность моего мышления была задана и определена чтением большого количества книг – от Диккенса или даже, может быть, от Вальтера Скотта, Жюля Верна, Джека Лондона, Фейхтвангера до Лависса и Рамбо – и формированием собственных представлений на основе этих и многочисленных других исторических книг, которые, по-видимому, были для меня очень значимыми. Здесь нужно назвать даже книжку Антоновской «Великий Моурави» [120], которую я не просто читал, а прорабатывал чуть ли не так же, как прорабатывал «Капитал» Маркса.
И это все была действительность моего мышления. И там существовал свой мир оценок. И наверное, там – в действительности мышления – существовало мое представление о самом себе и о своей личности. Но моя личность мною представлялась не в реальности ситуаций, в которых я на самом деле жил, – двора, семьи, класса, школы, спортивной школы, непосредственных товарищей, – а в действительности истории. Вот там и должна была помещаться, наверное, моя личность; там я, наверное, представлял ее себе каким-то образом – ну, может быть, не ее, но, во всяком случае, то, что должно быть сделано и совершено мною.
Это, кстати, очень странным образом проявлялось (я чуть дальше расскажу об этом) в моих поступках, которые тоже, по-видимому, казались невероятно странными для окружающих в то время. Там были смешные вещи, и вы увидите это.
Итак, была эта действительность моего мышления и даже моего призвания, предназначения или еще чего-то. А с другой стороны, были (всегда локальные, узкие, коммунальные, если хотите) ситуации реальной жизни, где надо было отвечать какими-то поступками на действия других, скажем драться или, наоборот, убегать, реагировать на что-то или, наоборот, не реагировать, исключать, определять, оценивать; где надо было делать уроки, вести общественную работу и т. д.
И это каждый раз создавало совершенно особый мир жизненного опыта. Какого? Вот вопрос. И вопрос этот приобретает особое значение в связи с сопоставлением одного мира, заданного действительностью мышления, – чтением книг, проецированием себя в историю, – с другим: миром повседневной жизни. Собственно говоря, весь вопрос заключается в том, какими маркерами отмечает каждый человек то и другое, что для него является подлинным миром. И даже если для него оба эти мира – подлинные, то есть он живет с открытыми глазами, то ведь еще вопрос: как эти два мира у него сочленяются и сочетаются друг с другом? Можно, например, вообще не придавать никакого значения всему тому, что ты читал, и всему тому, чему тебя учили. Так, естественно, и поступают (как я сейчас знаю после опыта работы преподавателем в высшей школе) большинство молодых людей. Они просто отбрасывают все то, чему их учат, все то, что они читают, как не имеющее жизненного значения, и замыкаются в своем маленьком мире повседневного опыта.
Студенты, например, – и это меня поразило! – твердо знают, что им нужно и чего им не нужно. И они ставят такие фильтры, которые освобождают их от всего, с их точки зрения, лишнего. Они просто все это отбрасывают. Так они создают свой замкнутый маленький мирок. Вот видите, я воспользовался штампом, и это говорит о том, что, по-видимому, другими людьми это положение было осознано, и давно, но я-то осмыслил это все впервые только тогда, когда начал размышлять об этом…
Итак, весь вопрос заключается в том, какое отношение устанавливается между этими двумя мирами: что с чем мы соотносим и какой из этих миров мы считаем главным и определяющим?
Я уже сказал, что люди современного мне поколения (причем и интеллигенты в том числе) превалирующим и определяющим считают мир реальных ситуаций. Вот, например, для меня было совершенно удивительным и странным понять, что для Радзиховского, который занимается историей психологии, главным и определяющим являются сиюминутные ситуации. Я мог бы сказать теперь, что и для Бориса Михайловича Теплова главным и определяющим были сиюминутные ситуации. И для Алексея Николаевича Леонтьева – и это несмотря на то, что он просил записывать его слова и вообще делал вид, что он работает на историю и для истории, но на самом деле он всегда жил в этих локальных, коммунальных, политических ситуациях.
Именно поэтому современные поколения являются принципиально аисторическими. Для них не существует ни исторической действительности, ни их собственного действия в истории. Про себя я могу сказать очень твердо: для меня (это можно рассматривать как «уродство» моего воспитания) определяющей и единственно реальной действительностью всегда была действительность исторического существования человечества. И вот для себя, в собственных проектах, устремлениях, ориентациях, я существовал только там, и только тот мир, мир человеческой истории, был для меня не просто действительным, а реальным миром, точнее миром, в котором надо было реализоваться.
Мераб Константинович Мамардашвили
Кстати, для многих и многих моих сверстников и соучеников на философском факультете (но не на физическом; мы до этого еще дойдем), для многих студентов философского факультета дело обстояло точно так же. Для Давыдова, Ильенкова, Зиновьева, Мамардашвили и многих других (я называю только некоторых для примера) вот такой определяющей действительностью, куда они помещали себя и где они существовали, была историческая действительность. У меня же это представление о себе было изначальным в силу положения семьи. Я по происхождению принадлежал к тем, кто делал историю. Все мое семейное воспитание, образование фактически наталкивало на это.
Чуть в сторону: у нас с Мерабом Мамардашвили до сих пор, вернее, до самого последнего времени происходили дискуссии на эту тему. Он-то в принципе не признает такой точки зрения как рефлексивно осознанной, он борется против нее, говорит, что «это все ерунда и фуфло», – хотя сам он, как я его понимаю, и действует, и живет во многом именно в исторической действительности.
Интересно отношение Василия Давыдова. Пока он вроде бы «обсуждает вопросы» и т. п., он все время фиксирует ситуативную точку зрения, подчеркивает ее приоритет; но когда он становится как бы самим собой, то есть человеком, выходящим за пределы своего директорского кресла, он обсуждает одну проблему: насколько каждому из нас и всем нам, нашему поколению, удалось, как он говорит, «реализовать себя». Но ведь само это понятие «реализовать себя» обязательно предполагает историческую рамку. Здесь отступает на задний план проблема занятого места – кто есть кто. И хотя это тоже играет какую-то роль и должно оцениваться, но проблема реализации себя может рассматриваться лишь в контексте предельно широкой исторической действительности.
Василий Васильевич Давыдов
Так вот, эта установка, эта позиция владела мною. Я не говорю, что она была моей, точнее будет сказать: я принадлежал ей. Принадлежал, прежде всего, в силу воспитания, семейной традиции, хотя многие из тех, кто мне ее передавал, и в частности отец (своей работой), не владели ею в сознательном плане, то есть для них она не была осознанной позицией и целевой установкой их жизни. Это было то, что реально проходило через них, поскольку они были поставлены на соответствующие места. Поставлены, попадали, вставали сами. Во мне же это (и я подчеркивал эту разницу между деятельной позицией отца и моей позицией невольного созерцателя на первых этапах) с самого раннего детства зрело как сознательная позиция. «Сознательная», кстати, не значит «отрефлектированная, осознанная и перенесенная в личностный план». «Сознательная» означает, что я это осознавал и в этой действительности жил, а все те ситуации, через которые я проходил в своей жизни, были лишь временными обстоятельствами, через которые надо было себя пронести.
Поэтому уже в последних классах школы я действительно не столько воспринимал эти ситуации, сколько проносил себя через них и готовился к ситуациям совершенно другого типа. И в этом смысле школа и учеба в школе никогда не оценивались мною как что-то подлинно значимое и действительное. Отсюда, как мне кажется, следует объяснение буквально всех моих поступков и действий во время учебы
