стояла маленькая железная печурка, которая не могла бы нагреть этого промерзшего помещения. Подполковник стал выговаривать мне за то, что печь не топится. Я, опустив топор, устало ответил, что пока в бараке выбиты окна, топить его все равно, что топить улицу. Подполковник, словно про себя, сказал: «Пожалуй, так». И тут же спросил: «Семилетку кончил?» Я ответил, что закончил курс исторического факультета МГУ. «Вот как?» На этом мы расстались.)
Было известно, что перед фронтом бригады обороняется 323 пехотная дивизия немцев. Ею командует генерал Берген. Дивизия прибыла на восточный фронт из Франции. Любопытной оказывалась связь событий. Нам казалось, что более трудных боев, чем в Воронеже быть не может, а самое страшное место на земле Чижовка. В действительности под Сталинградом было и труднее, и страшнее. Именно под Сталинград ушел танковый батальон, находившийся в распоряжении генерала Бергена. А без танков 323 пехотная дивизия не могла наступать. Мне попался боевой приказ по 323 пехотной дивизии, содержавший ее задачи вплоть до Воронежа. Я его доложил командиру бригады. Работал я очень много. Усанова почему-то не было, не помню, куда делся Верич. Мне все время хотелось спать. Тем не менее я следил за газетами, с большим интересом читал статьи Эренбурга. Собственно, в то время я его и узнал. Тогда же пользовались популярностью главы из «Они сражались за родину» Шолохова.
В конце июля 1942 года появился приказ Сталина № 227. Главный его смысл: «Ни шагу назад». Приказ был написан очень энергично и производил сильное впечатление. В нем говорилось о наших больших неудачах, о том, что в народе «проклинают армию» и объяснялось это, в частности, тем, что в войсках много трусов и паникеров. В приказе подчеркивалась необходимость использовать некоторый опыт противника. Вот почему для борьбы с трусами и паникерами учреждались штрафные подразделения. В них мог попасть любой, обвиняемый в трусости. У меня этот приказ вызвал тягостное чувство. Сейчас я берусь его оценить. В войсках действительно боялись танков, авиации, автоматчиков противника. Но происходило это не от трусости и паникерства людей. Вражеской технике практически почти ничего не противопоставлялось. У нас было очень мало танков, самолетов, автоматов. Когда все это появилось, то исчезла и танкобоязнь и другие недуги. Далее. Из воспоминаний, скажем, маршала Жукова ясно, что неудачи 1942 года объясняются стратегическим просчетом Сталина, который, по словам автора, чувствовал это и виновных среди руководящих лиц не искал. (См. Воспоминания и размышления. М., 1970, стр. 376.) Между тем Сталин виновных искал и, как обычно, нашел. Потому и ввел штрафные батальоны. Вообще они открывали широкие возможности для сваливания вины с больной головы на здоровую. Совершенно убежден, что никакой положительной роли штрафные подразделения на сыграли. Чем практически отличалось положение штрафников от расположенных справа и слева рот и батальонов? Ровным счетом ничем. Между прочим, когда немцы утратили превосходство в вооружениях и стали терпеть поражение, им тоже не помогли штрафные подразделения, усилия полевой жандармерии, СС, СД и прочие пакости. И, наконец, последнее. Странные вещи мы заимствовали у врагов. Как стало известно из выступления Н. С. Хрущева на XX Съезде Партии, в 1937 г. у нас были введены пытки по отношению к политическим заключенным. Сталин это мотивировал так: буржуазия пытает в застенках борцов за дело пролетариата. Значит, и мы вправе пытать врагов советской власти. Логика – ничего не скажешь. При этом игнорировался такой факт: к пыткам прибегали фашисты, а ныне – диктаторские режимы, обычная буржуазная демократия таких штук себе не позволяет и не позволяла… Значит, очень избирательно заимствовал опыт врагов И. В. Сталин.
Но возвращаюсь к своему рассказу. Однажды я уснул над бумажками, добытыми с убитых немцев. Меня разбудил адъютант командира бригады. Оказывается, к нам прибыл командующий армией генерал лейтенант М. М. Попов. Он захотел познакомиться с некоторыми немецкими документами. Я несколько смутился: костюм мой был замызган, руки в бинтах. Тем не менее предстал перед командующим. Высокий человек с энергичным продолговатым лицом, зачесанными назад светлыми волосами спокойно и дружелюбно посмотрел на меня голубыми глазами. Я восхитился про себя орденами генерала и маузером в деревянной кобуре. Командарм задал мне несколько вопросов, касавшихся 323 дивизии немцев, и о некоторых документах, которые я перевел. Спокойный тон, каким велась беседа, ободрил меня, я отвечал немногословно и достаточно обстоятельно. Во всяком случае, с командармом, как и с командиром бригады, я чувствовал себя лучше, кем с капризным, как старая баба, Усановым. Потом генерал спросил, что у меня с руками, и разрешил уйти. Вскоре он собрался уезжать из бригады. Все вышли во двор, остановились у маленького «виллиса», считавшегося в ту пору новинкой. Генералу показали трофейную самозарядную винтовку. Он захотел ее испытать и сделал несколько выстрелов в воздух. Сразу и верно определил, что немецкая самозарядная винтовка уступает нашей (тяжелее, массивнее), хотя и наша не очень хороша (часто отказывает). После этого он попрощался со всеми и уехал. Я, как и все, стоял навытяжку, но в отличие от всех, сосал цигарку. Генеральское присутствие все-таки повлияло на меня ошарашивающе. Кто мог знать, что я произвел на командарма впечатление? А ведь произвел. Через два дня в бригаду пришла шифровка, предписывавшая откомандировать меня в распоряжение разведотдела штаба 40 Армии. Был конец августа 1942 года.
Мне было жаль уходить из 111 стрелковой бригады. Люди, с которыми я сталкивался, относились ко мне хорошо. В последние недели я почувствовал себя военным переводчиком, делал то, чего, кроме меня, никто делать не мог. Жаль было бригады. Но делать было нечего. Я взял продовольственный аттестат, приятно легкий мешок, именовавшийся вещевым, хотя вещей в нем не было, закинул за плечо карабин и так отправился продолжать войну с немецко-фашистскими захватчиками, но уже с новых рубежей. За поясом из материала, шедшего на пожарные шланги, висел большой и когда-то белый мешок с махрой. Я шагал в тяжелых ботинках, в пропыленных обмотках, в лихо сбитой на затылок грязной пилотке. Шагал и курил гигантскую цигарку. Пройдя километров восемь, я добрался до большой пасеки, где располагалось военно-полевое управление штаба армии (сам штаб находился, кажется, в большом селе Усмань.) Такое управление обычно выдвигалось поближе к войскам для лучшей связи, находилось сравнительно близко от передовой (километров 10–12), недалеко от наблюдательного пункта командующего армией. С наблюдательного пункта, сооружавшегося на главном участке фронта армии, командующий мог, когда это требовалось, следить за боем.
К пасеке я пришел к концу дня. Меня встретил щеголевато одетый, черноглазый, с гусарскими усами капитан Сетенко. Именно он и ждал моего прихода. Капитан
