Соломон Волков - Свидетельство. Воспоминания Дмитрия Шостаковича

Оркестр зааплодировал, сопротивление было сломлено, и репетиция продолжилась.

Думаю, что для меня самое серьезное препятствие на пути к дирижированию — именно сопротивление оркестра, которого я всегда жду. Я привык к этому с самых первых своих шагов, с моей Первой симфонии. Преодоление этого сопротивления — работа для тех, кто рожден диктатором. Мне не нравится ощущение, что во мне сомневаются. Это отвратительное профессиональное высокомерие, эта уверенность, этот апломб и постоянное желание судить, проклинать, постоянное недоверие и презрение… И, между прочим, чем выше оркестру платят, тем больше в нем этого непробиваемого, упрямого… профессионализма, что ли? Нет, я бы сказал: профессионального снобизма.

Глазунов любил говорить, что дилетанты были бы самыми лучшими музыкантами, и добавлял после паузы: «…если бы они умели играть».

Знаете эту строчку из детской сказки Чуковского о том, как трудно из болота тянуть бегемота? Вот я и вытягиваю бегемота из болота своей памяти, и имя его — Глазунов. Хороший, добрый и нужный бегемот.

Память продолжает работать, и я часто думаю, какой в этом смысл. Иногда я уверен, что этот смысл не поймет никто. В другое время я настроен более оптимистично и думаю, что мне обеспечен по крайней мере один читатель, который будет знать, о чем идет речь, — я сам. Я здесь сам пытаюсь понять разных людей, людей, которых знал по- разному: мало, неплохо и очень хорошо. А одного — возможно, лучше, чем кто-либо еще на Земле.

На протяжении своей жизни я по-разному говорил об этих людях, моих знакомых. Иногда я противоречил себе и не стыжусь этого. Я менял свое мнение о людях, и в этом нет ничего зазорного. Можно было бы подумать, что я делал это вследствие давления извне или чтобы улучшить свою жизнь. Но это не так. Просто люди менялись, и я тоже. Я слушал новую музыку и рос, лучше понимая старую. О многом я читал или мне рассказывали, я страдал от бессонницы и проводил ночи в размышлениях. Все это влияло на меня.

И именно поэтому сегодня я не думаю о людях так, как думал о них тридцать, сорок или пятьдесят лет назад.

Скажем, когда я был моложе, то часто употреблял ругательства в беседах с друзьями. С годами я стал использовать их все меньше и меньше. Я старею, смерть все ближе, я, можно сказать, смотрю ей в глаза. И теперь, мне кажется, я лучше понимаю свое прошлое. Оно тоже становится ближе, и я могу смотреть ему в глаза.

Юрий Олеша [50], когда мы еще дружили, рассказал мне такую поучительную притчу. Жук влюбился в гусеницу, и та ответила на его любовь, но она умерла и лежала, неподвижная, в коконе. Жук рыдал над телом своей возлюбленной. Вдруг кокон раскрылся, и из него появилась бабочка. И жук решил убить бабочку, потому что она мешала его скорби. Он погнался за ней, но увидел, что глаза бабочки ему знакомы — это были глаза гусеницы. Он едва не убил ее, так как, в конце концов, все, кроме глаз, было новым. И после этого бабочка и жук жили счастливо.

Но, чтобы так получилось, надо смотреть фактам в глаза, а не всякий способен на это, и иногда целой жизни для этого не хватает.

Восемнадцатилетний Шостакович (стоит вторым слева) среди других учащихся своего преподавателя по фортепиано в Ленинградской консерватории, Леонида Николаева (сидит четвертым слева). Ленинград, 1924 г. Обратите внимание еще на две важные персоны: пианистов Марию Юдину (стоит третьей слева) и Владимира Софроницкого (сидит первым справа).

Ленинградская консерватория.

Старейшее и самое престижное музыкальное учебное заведение России.

Молодой Шостакович: «Мне нравилось, когда со мной обращаются уважительно». Перед фасадом — памятник Н. А. Римскому- Корсакову.

Директор Ленинградской консерватории Александр Глазунов, «русский Брамс». 1920-е гг. Будучи в свое время сам вундеркиндом, он очень хорошо понимал Шостаковича.

Со своим другом и наставником Всеволодом Мейерхольдом в московской квартире режиссера, 1928 г. Шостакович в это время писал оперу «Нос».

Десять лет спустя Мейерхольд исчез в сталинских застенках.

Работа над музыкой к постановке комедии Владимира Маяковского «Клоп». Москва. 1929 г. Сидят: Шостакович и Мейерхольд. Стоят: Маяковский (который застрелится в 1930 г.) и художник- авангардист Александр Родченко.

Писатель-сатирик Михаил Зощенко, друг Шостаковича. В 1946 году партийный лидер Андрей Жданов назовет его «гнусным похотливым животным».

Покровитель Шостаковича, маршал Михаил Тухачевский, со своей женой, Ниной Тухаческий был уничтожен Сталиным.

Режиссер Николай Акимов. Шостакович написал музыку к его скандальной постановке «Гамлета», 1932 г.

В 1932 г., после бурного романа, Шостакович женился на Нине Варзар. Ей посвящена опера «Леди Макбет Мценского уезда», которая вызвала гнев Сталина. Нина умерла в 1954 г.

Со своим ближайшим другом, Иваном Соллертинским. Знаменитый музыковед Борис Асафьев. Шостакович не мог простить его предательства.

Редкая фотография (1934 г.): Сталин на похоронах ленинградского партийного лидера Сергея Кирова, убитого, как теперь считается, по его приказу. Сталин использовал смерть Кирова как повод для массовых репрессий. Рядом со Сталиным Андрей Жданов, позже ставший партийным идеологом по культурным вопросам. Многие годы вкусы этих двоих определяли официальную позицию в отношении музыки Шостаковича.

 Во время Второй мировой войны. Шостакович в пожарной каске как символ сопротивления русского народа гитлеровской армии. (Обложка журнала «Time»)

Композитор Вениамин Флейшман (сидит вторым справа), ученик Шостаковича, погибший во время войны в битве за Ленинград. Потрясенный его смертью. Шостакович завершил и оркестровал оперу Флейшмана «Скрипка Ротшильда»

по рассказу А. П. Чехова.

Три гиганта советской музыки: соперники и товарищи. Слева направо: Сергей Прокофьев, Дмитрий Шостакович, Арам Хачатурян Москва, 1945 г.

Тихон Хренников, назначенный Сталиным руководителем Союза композиторов, нападает на Шостаковича на первом Съезде композиторов: «Вооруженные ясными указаниями партии, мы будем пресекать любое проявление антинародного формализма и декадентства, в какие бы цвета они ни рядились». Москва, 1948 г. Съезд единогласно осудил «формалистов»: Шостаковича. Прокофьева, Хачатуряна и других ведущих композиторов.

Я очень часто вспоминаю Мейерхольда, чаще, чем можно было бы предположить. Ведь мы теперь своего рода соседи. Я регулярно прохожу или проезжаю мимо мемориальной доски, на которой изображен какой-то отвратительный монстр, и содрогаюсь. Гравированная надпись гласит: «В этом доме жил Мейерхольд». Надо бы добавить: «…и была зверски убита его жена».