Это событие произошло быстрее, чем можно было ожидать, последовав за провалом правительства в Палате Общин в начале октября. В последовавшем за этим состизании Черчилль с легкостью выиграл, без усилий победив оппонента-либерала, с лейбористом, оставшимся на третьем месте, далеко позади. С каждой новой успешной речью он говорил о социализме языком все более резким, и диагноз его угрозы подкреплялся «письмом Зиновьева» — сообщением, которое, как предполагалось, пришло от руководства Коминтерна в Москве Британской Коммунистической партии, призывавшим к вооруженной борьбе против капитализма и подстрекавшим к мятежу против сил Короны. Оно было опубликовано за четыре дня до голосования. В национальном масштабе консерваторы добились ясного и всеохватывающего большинства, и Болдуин стоял на позиции формального противостояния, которое, в отличие от нестабильности предыдущих нескольких лет, похоже было, продержится положенное время. Черчилль отсутствовал в парламенте два года, но после победы ему успешно удалось вступить в партию консерваторов. В ее рядах он отсутствовал уже двадцать лет.
Министр финансов,
1924–1929
Черчилль не только вернулся в Палату Общин. Он одним прыжком продвинулся в новый Кабинет Министров. Болдуин предложил, и Черчилль с благодарностью принял пост министра финансов. Это было меньшим из того, что один выпускник Харроу мог сделать для другого. Однако более вероятным было другое объяснение: когда стало ясно, что Невилл Чемберлен не желает возвращаться в Министерство финансов, Болдуин почувствовал, что лучше уж посадить Черчилля в самом центре администрации, чем на задние скамьи парламента, где он будет скрываться непредсказуемо. Это был удачный расчет по многим причинам, но многие рядовые консерваторы, в Палате Общин и вне ее, не могли легко примириться с тем, что блудный сын добился для себя центрального положения в правительстве. Что за хамелеонской манерой обладал этот человек? Сменить партию с относительной безнаказанностью политики могут лишь однажды, но делать из этого привычку было наказуемо.
Оглядываясь назад, легко распознать в курсе Черчилля с 1918 года постоянное и контролируемое продвижение обратно, к своему «естественному» дому. Либеральная партия пережила свою полезность и никогда больше не смогла бы быть собрана вместе как партия власти. Тем не менее, принимая во внимание его непохвальную привычку, о возвращении Черчилля надо было хорошенько договориться, чтобы оно не отдавало слишком уж наглым своекорыстием. Явная неудача протекционизма консерваторов, вкупе с призраком социализма, придавали его переходу вид шага логичного и приемлемого. В политике Британии была новая повестка дня, и в «грядущей борьбе за власть» Черчилль мог быть только на одной стороне.
Инстинкт говорил ему, что спокойная буржуазная Европа — на которую он полагался как на необходимый задник его собственного роскошного аристократического поведения — была тяжело ранена вынужденной войной 1914–1918 годов, ход которой он продолжал описывать. Третий том обретал все более тесную и мрачную связь с кровопролитием на Сомме и под Верденом. Его инстинкт также говорил ему, что социализм эффективным не будет и что советская тирания станет одной из худших в истории человечества. Высказанные непреклонным тоном, эти заявления огорчили не только социалистов, но и академических и других наблюдателей, которые хотели бы дать шанс новой цивилизации. Ошеломляющее многословие Черчилля представило им легкую возможность окрестить его «реакционером». При обратном приеме его в свою паству у некоторых консерваторов осталось подозрение, что он был волком в шкуре кающегося ягненка. Было очевидным, что политическая жизнь ему нравилась, что он стремился к высокому служебному положению — но только ли это было? Он напыщенно выступал против социализма, но по отношению к чему он был за? Не скрывался ли за внешними атрибутами должности один из «пустых людей», опознанных молодым мистером Т. С. Эллиоттом?
Было очевидным, что он действительно любил внешнюю атрибутику своей особой службы. Он мог надевать мантию, которую носил его отец. В дополнение ко всему, будучи министром финансов, он мог стать вторым по влиятельности человеком в Кабинете Министров, возможно, с правом наследования, и воплотить таким образом пророчества, которые делались на протяжении четверти века. С другой стороны, вопреки административному опыту, который он приобрел на протяжении нескольких десятилетий, и уверенности в собственной способности убеждать, ставшей частью и предпосылкой этого опыта, Черчилль не мог похвастаться глубоким личным знанием сфер экономики и финансов. Он никогда не мог признаться себе в том, что находится вне этих глубин, но так могло быть. Конечно, глубокое понимание таких вопросов само по себе не могло быть условием назначения на должность. Даже с пробелами в знаниях, Уинстон стартовал с лучшей позиции, чем Дизраэли или Ллойд Джордж. Тем не менее, сложные финансовые последствия войны — репарации и военные долги — неизмеримо добавили бремени на плечи министра финансов. Одно из первых, что отметил Черчилль по возвращении на высокую должность, был огромный массив предстоящей работы. Необычные методы и часы, проводимые за управлением делами, были вызваны не только его необычным обменом веществ. Они были отражением необходимости дать понять умным служащим Казначейства, что у него есть собственный метод решения проблем, что он был и всегда будет политиком, даже когда имеет дело с вопросами сугубо технического характера. Его постоянная настойчивость в том, чтобы самому набрасывать тексты своих выступлений, и в том, чтобы вставлять собственные фразы в бумаги, подготовленные его служащими, была признаком этого феномена. В большинстве случаев такие вставки были бесполезной тратой времени: но и это был его «пунктик».
В его речи сквозило честолюбие и по вступлении в должность. Сам он до этого полагал, что станет скорее министром здравоохранения, нежели министром финансов, и теперь немедленно стал рыться в тайнах памяти в поисках «огромных планов» в сфере жилищного обеспечения и других общественных служб. Он все еще воспринимал себя прогрессистом в этих делах. Теперь, став министром финансов, он все еще мог говорить о страховании и пенсиях. Конечно же, Казначейство имело традиционную контрольную функцию по всем расходам других ведомств, и Черчилль, конечно же, не видел смысла в том, чтобы отделяться от внутренних забот своих коллег. Он столкнулся с неизбежным сопротивлением, но иногда оно было более упрямым, чем он ожидал или любил. В действительности его политическая позиция была лишь обманчиво крепка. Он не был готов к тому, чтобы дерзить или противостоять премьер-министру, который так неожиданно поместил его в самое сердце своего Кабинета, кое-кто из членов которого десятки лет смотрел на него с подозрением. И Остин, и Невилл Чемберлены, министр иностранных дел и министр здравоохранения соответственно, прежде были министрами финансов. Черчилль — сторонник беспошлинной торговли — оказался среди запуганных протекционистов. Он не отваживался раскачивать лодку, если действительно хотел убедить консерваторов в том, что стал преданным членом партии. Он в большей степени придерживался советов экспертов, чем это могли выявить его маневры. Ему было трудно решить, когда не следует согласиться с экспертами, так как в отношении цифр он не обладал той интуицией, которой, как сам думал, обладал в отношении кораблей. Что в конце концов приводило его к решению, так это чувство правильности выбора, которое исходило из сфер, не связанных напрямую с финансовым миром.
