Ещё через двадцать минут можно различить корпус целиком, тем более с палубы рубки. После того как мы изменили курс, он у нас на левом траверзе. Миль семь ещё осталось, но я отчётливо вижу, что это танкер. Выходит, скорость верно угадали; теперь идём на сближение. Всё как рассчитывали.
— Не очень-то задавайся.
Следующие двадцать минут трачу на поиски расчёски и зеркала. Когда я последний раз ими пользовался?
— Когда мылся — помнишь?
— Помню, помню, а как давно это было?
— Слишком давно, приятель.
Наконец нахожу расчёску, однако зеркало запропастилось. Посмотрите на человека, который хвастается, что сросся с яхтой, знает все её повадки, каждое движение — и не может найти паршивое зеркало.
— Таких, как ты, сколько угодно, приятель. Думаешь, что всё постиг, а на самом деле ещё мно-о-го чего не знаешь. Верно?
Верно.
Наконец, слегка раздосадованный — ведь не хочется, чтобы меня видели таким косматым, — я достал секстант и воспользовался его зеркалом. Маловато, зато качество отменное. Увидев своё отражение, я был потрясён.
Господи, неужели это я?
— Видишь теперь, приятель, что мне приходится выносить? Всё время жить в обществе такого чучела!
В самом деле, ужасно. Ещё до начала гонок, больше месяца назад, мои волосы и борода нуждались в стрижке. Как я ухитрился дойти до такого состояния? А так — два раза помылся во время плавания, а потом запустил своё тело, расчешу наскоро кудри, и всё. Когда доходили руки подстричь усы, делал это на ощупь.
— И чуть не отстриг себе кончик носа, когда яхта некстати накренилась.
Ладно, обойдётся. Привожу себя в порядок и поднимаюсь на палубу для торжественной встречи. Нас разделяет всего три мили, и в бинокль я различаю окраску корабля. Светло-серый нос, белые надстройки, ярко-жёлтая дымовая труба. Фунт против пенни, что это скандинав.
— Принимаю пари.
Мы у него прямо по носу. Пора нам возвращаться на первоначальный курс. После этого он оказывается слева сзади, так-то лучше. Лихо выглядит — высокий изогнутый нос стремительно рассекает море, и тугая волна катится впереди, обдавая каскадами пены обе скулы. В верхней части форштевня — ярко раскрашенные, красивые завитушки, шведы и норвежцы любят такие штуки. Не то же самое, что носовое украшение, но не зря старались.
Мне не терпится поднять на фале свои три флажка, но надо ещё обождать. Торопиться ни к чему, дождёмся, когда ему будет видно, как они пойдут вверх, чтобы он знал, что это сигнал, а не бельё развешено для сушки. Так, подошёл на полмили. Вон второй помощник стоит на крыле мостика. Танкер продолжает идти на сближение (осторожно, друг, слишком близко подходить ни к чему). Весело развеваясь, флажки спешат вверх, рады, что вырвались из старого брезентового мешка. Помощник внимательно приглядывается. (Гром и молния, куда он прёт!) Рулевой явно перестарался, судно забирает вправо. Вижу, как помощник поворачивает голову и отчитывает рулевого, можно разобрать каждое слово. Совсем рядом идёт.
Читаю название:
танкер «Петерсон».
Не иначе, в честь какого-нибудь деятеля. Я не очень одобряю обычай называть судно фамилиями, мне больше по душе имена, и желательно женские. Кто-нибудь слышал, чтобы судно назвали, скажем, «Берт»?
Так, разобрал мой сигнал. Сейчас помашет в ответ, но что это у него в руке, похоже на…
— Ваш сигнал принят.
Как внушительно раскатился усиленный мегафоном голос, словно это само судно говорит. Я вынужден ограничиться взмахом руки.
— В чём-нибудь нуждаетесь?
Новый жест: две скрещенные руки над головой.
— Желаю успеха!
Ещё раз машу рукой… до свидания… Всё, прошёл.
Хорошо-то как. Хорошо сидеть в кокпите, обменявшись сердечными приветствиями с членами команды, перегнувшимися через гакаборт. Танкер прошёл так близко, что я теперь иду в его попутной струе. Море за ним словно приглаженное, но у самой поверхности крутятся вихри. Моё внимание приковано к этой картине. Пучки водорослей мечутся, будто в кипящем котле, то их вынесет совсем наверх, то опять засосёт вниз, миг — и пропали куда-то. Интересно, может ли человек плыть в кильватере быстро идущего судна? Скорее всего — нет. Но я, честное слово, как-нибудь попробую.
А, чёрт! Море настолько меня увлекло, что я забыл прочесть на корме название порта приписки, а теперь слишком далеко, и бинокль не выручит. Проклятие. Запись в вахтенном журнале будет неполноценной.
С лёгкой грустью я смотрю, как корпус «Петерсона» переваливает за линию горизонта. Догонял он меня довольно долго, а уходит, кажется, вдвое быстрее. Ничего, всё-таки отправлена ещё одна весточка Эйре и ребятишкам. Ура «Обсерверу» (первое почти за месяц). Газета оплачивает пошлину, причитающуюся Ллойду за передачу сведений о судах. Я всегда был её читателем, теперь же буду почитателем, стану настоящим газетоманом. Хорошо быть чего-то-маном. Кстати, что это означает? Что вы чем-то пресыщаетесь? Хорошим или плохим? В таком случае я гонкоман. Господи, до чего я пресытился трансантлантическими гонками одиночек!
Мне нужно лечиться.
Движение — вот что мне нужно.
Движение на запад. Движение в западном направлении. Пройти сквозь наступающую ночь и достичь благословенного дня по ту сторону ночи. Ночь — будто вход в туннель. Дни превратились в клинья света, вбитые в сплошной мрак. У дней есть название, есть порядковый номер, а ночи — это непроторенные и необозримые дебри времени. Я даже не знаю толком, что за день сегодня. Я тщательно отмечаю крестиком в календаре каждые двадцать четыре часа — плохо, если запутаюсь в числах, — но дни…
Понедельник. Вторник.
Среда. Четверг.
Пятница.
Так что за день недели сегодня?
Не знаю толком. Меня заботит не день, а часы мрака между днями.
Я одолеваю ночь, как пловец одолевает под водой бассейн в оба конца. Прошёл половину дистанции — полночь. Теперь — обратно, тот же путь кажется очень долгим, лёгким нужен воздух, как моей душе нужен свет. Нет, это непосильная задача, лёгкие лопнут, прежде чем вы успеете всплыть. Всё, больше нельзя терпеть. Вы поднимаетесь к поверхности, чтобы глотнуть воздуха, но там лёд, сплошной лёд, он вас не пускает. И сколько ни колоти руками и ногами, надо плыть дальше. Плыть, плыть, плыть, а вы совсем задыхаетесь, и наконец, вы уже перевалили через грань невозможного, наконец, можно всплывать и жадно хватать ртом воздух. И опять занимается день. Новый день с западным ветром. Яхта продолжает борьбу с этим недотёпой, который прёт и прёт на восток, словно нет других сторон света, нуждающихся в ветре. Лишь одно событие скрашивает этот день. В семь вечера лаг отмечает, что пройдено две тысячи миль. Две тысячи миль против ветра — это немало, хоть кого спросите.
