Однако «старшее поколение» просветителей, Монтескье и Вольтер, — это и не просто либертины. Это такие либертины, которые с середины 30-х годов XVIII века испытали страшный порыв неведомого буйного ветра. В традицию, вскормившую их, вторглось что-то новое- и устрашающее. «Читая Мелье, я дрожал от ужаса», — писал Вольтер. Оба они должны были дрожать от ужаса. Оба шарахнулись, каждый по-своему, оба, как учуявшие волков кони, понесли золоченую карету либертинства уже без прямой дороги в расступившуюся перед ними чащу Просвещения.
Но Монтескье остановился на опушке. Заключительные главы «Духа законов» (1748) — это, в сущности, примирение с действительностью. Дух примирения победил дух борьбы
Вольтер же устремился в самую глубь. Для него знакомство с произведением Мелье было умственным потрясением на всю долгую жизнь. Он предерзко размахивал головней, полупотухшей в его руках, и разлетавшиеся искры делали его фигуру величественнее и грознее во мгле дореволюционной Франции. Но все же унаследованная жажда примирения тяготела над ним. В 40-х годах он уже чуть не примирился с двором и не стал королевским историографом. А в последние месяцы жизни все-таки примирился — либертин под занавес таки победил в нем просветителя.
Нам сейчас интересен лишь внутренний тупик либертинства, как определенной общественной идеологии. Без уяснения этого, из одной только общественной психологии нельзя объяснить появление Мелье. Внутреннее противоречие либертинства: все отвергать, но со всем примириться. Величайшая нелогичность при преклонении перед логикой! Сама логика взывала о том, что так не может бесконечно продолжаться!
Находясь на самых нагорных высотах безупречной литературы и отделанного ума «великого века» французской культуры, Вольтер не мог не сказать, что Мелье пишет стилем извозчичьей лошади. Это барская грубость, но не без резона. «Завещание» Жана Мелье не памятник художественной литературы. Это громоздко и тяжеловесно, как плотницкая работа крестьянских рук. Это растянуто и массивно. Это утомительно и совсем не занятно. Это словно сложено из камней. Из пригнанных друг к другу тяжелых камней мысли, собранных один к одному на протяжении целой жизни.
Вольтер поднес читателю «извлечение» из Мелье. В одном отношении он был прав: чтобы широкие круги, будь то в XVIII веке, будь то в XX, узнали мысли Мелье, необходимо их пересказать. Но в отличие от Вольтера надо передать все стороны его ума; пересказывать, так уж все идеи «Завещания».
И все равно рассказ выйдет нелегким. Если Гегель говорил о себе, что его систему не изложишь ни кратко, ни популярно, ни по-французски, то систему Мелье можно изложить и кратко, и популярно, и на любом языке, но нельзя сделать изящной. Слишком она проста. Да и не надо: кюре из Этрепиньи обращался к читателям не в напудренных париках.
Право же, не занимательно все это. Хотя бы потому, что Жан Мелье не изобретатель, а открыватель, не создатель чего-либо, а скорее смельчак, объявивший, что король гол. Великий скульптор на вопрос, как он творит, ответил: «Беру глыбу камня и удаляю все лишнее». Похоже на это понимал свою работу Мелье, зная притом, что высекает истину топором — пусть этот топор и оказался из самой лучшей, закаленной, звенящей стали.
Его дело было делом народа. Надлежало в целом рассказать народу то, что народ знал по частям или не точно, смутно.
Вы удивляетесь, бедняки, что в вашей жизни так много зла и тягот? А вы попробуйте-ка сложить в уме все как будто разные вещи. Как виноградари в евангельской притче, вы одни несете всю тяжесть полуденного зноя. Вы одни несете много нош. Это не только то ненавистное бремя, которое возлагают на вас ваши главные тираны — короли, государи. Мелье говорит здесь о прямом поводе почти всех извержений огнедышащей народной ярости — о несчетных государственных налогах, прямых и косвенных, вызывающих восстания. Ведь вдобавок к этому ненавистному бремени, обобщает Мелье, вы несете еще бремя всего дворянства, всего духовенства, всего монашества, всего судейства, всех военных, всех откупщиков, всех служащих соляной, табачной монополии, — одним словом, всех трутней и бездельников на свете. Ибо только плодами ваших тяжелых трудов живут все эти люди, живут и все кормящиеся около них слуги.
Как и в начале «Завещания», так и в его конце Мелье настойчиво объясняет, что вся пестрая вереница разнообразнейших персонажей, которые из-за неведомых кулис, откуда-то сверху появляются время от времени перед крестьянином, вся эта галерея внушающих трепетное почтение и столь разнообразно, как в маскараде, разодетых действующих лиц, что все они — одно целое, одни и те же в разных обличиях. Это ваши государи, объясняет Мелье своим будущим деревенским слушателям, своим прихожанам, ваши герцоги, ваши князья, ваши короли; это вместе с тем гордая, надменная родовитая знать, которая живет среди вас, попирая и угнетая вас; все эти чванные чиновники ваших князей и королей, все эти горделивые интенданты и губернаторы городов или провинций, заносчивые сборщики податей или налогов, кичливые откупщики и канцелярские чиновники, надменные прелаты и церковники, епископы, аббаты, монахи, все захватчики доходных мест, все богатые господа, дамы и девицы, которые ничего дурного не делают, кроме как развлекаются и предаются всякого рода приятному времяпрепровождению, в то время как ты, бедный народ, занят день и ночь работой, несешь на себе все тяготы труда в зной и в непогоду, выносишь все бремя государства.
В этом параде есть уже обобщение — широкое обобщение, неожиданное для своего времени. Мало того, в нем уже вложено и отрицание. Раз все они — одно и источник дохода их один, то, как только народ поймет это, — и конец им будет один.
Однако и по отдельности о многих сортах тех, кто живет народным трудом, Мелье сказал ясные и понятные народу слова.
В том числе о дворянах. Собственники земли, сеньоры — самые близкие, находящиеся всегда на виду господа и притеснители.
Мелье нечего разоблачать их, довольно напоминать и называть вещи своими именами. Мало им, что у них земли, вотчины, чудесные усадьбы, что у них еще и почет, — они и у крестьян стараются отнять достояние, то хитростью, то насилием. «Крестьяне всецело являются рабами тех сильных и знатных мира сего, земли которых они обрабатывают или арендуют». Повседневно, говорит он, видим мы притеснения, насилия, несправедливости и грубое обхождение, чем терзают дворяне бедный и простой народ. Они изводят быть недовольными, если им не уступают всего, что они требуют, если перед ними не ползают на коленях. Они требуют в свою пользу разные взносы, требуют, чтобы им отрабатывали барщину, требуют для себя служб, которых, собственно, никто не обязан им оказывать. Самый мелкий дворянчик, самый маленький помещик норовит добиться у народа страха и повиновения, предъявляет всякие несправедливые требования, он обуза для народа, он забирает все, где что можно, смотрит, как бы что урвать то у одних, то у других. И, сказав эти обыкновенные для крестьян истины, Мелье издевается тоже так, как понятно крестьянам: с полным основанием сравнивают этих людей с глистами, ибо, как глист, не переставая, беспокоит и гложет зараженное тело, точно так сеньоры беспокоят, мучат и пожирают массы бедного народа. А ведь эти массы бедняков могли бы быть счастливыми, не будь они жертвой злого глиста! Но они будут несчастными вечно, если раз и навсегда не избавятся от него.
