работы Ж. А. Коваля и, как следствие – к краху академической карьеры. Её зафиксировал в своём дневнике И. Н. Кузьминых:
«Случилась беда с работой Жоржа Абрамовича Коваля. Дмитриева забыла выключить электроэнергию, был пожар. Пришлось ездить к руководству института и умолять и кланяться, чтобы дали возможность продолжить эту работу. Теперь я хочу подключить к этой работе студента-дипломника Родионова. Удалось договориться, и, думаю, что мы доведем это дело до конца». [296]
А почему, собственно, лауреату Сталинской премии, профессору И. Н. Кузьминых, так нужно было кого-то «умолять» и «кланяться» руководству ВНИИКИМАШ (института кислородного машиностроения, где находилась экспериментальная установка Ж. А. Коваля), чтобы ввести студента-дипломника Родионова для ремонта и работы на установке?
По той простой причине, что аспирант Коваль не имел права прийти на опытный завод, и самостоятельно починить установку. У него не было необходимой «третьей формы» допуска к секретности, самой «низшей» по значимости и ответственности, но необходимой для прохода на «режимное предприятие»!
Вот войти на промышленную площадку атомного реактора в Ок-Ридже семь лет назад у него право было, а приехать в Лужники и поработать на собственной экспериментальной установке он не мог.
09.11. Панорама Лужников с видом (на противоположном берегу) на площадку расположения Института ВНИИКИМАШ в 1939 году. [297]
Получается, что даже угроза срыва академической карьеры не была для Коваля «экстренным случаем», позволявшем ему обращаться за помощью в ГРУ. А обращаться в какое-то другое ведомство, связанное с секретностью, без разрешения ГРУ он не имел ни права, ни желания.
Что же считать достаточным поводом для обращения в ГРУ? Мне представляется, что на такой шаг его могли толкнуть только чрезвычайные обстоятельства, связанные с угрозой жизни его самого и его близких.
И такие обстоятельства именно в эти дни действительно были. Не только над ним, но и над тысячами его соплеменников нависла смертельная угроза государственного еврейского погрома. «Дело врачей-отравителей» приближалось к своему трагическому финалу.
Он был предопределён тем, что, как «по горячим следам» этого дела писал в совершенно секретном письме в Президиум ЦК КПСС сам Берия,
«Бывший Министр государственной безопасности СССР т. ИГНАТЬЕВ не оказался на высоте своего положения, не обеспечил должного контроля за следствием, шел на поводу у РЮМИНА и некоторых других работников МГБ, которые, пользуясь этим, разнузданно истязали арестованных и безнаказанно фальсифицировали следственные материалы.
Так было сфабриковано позорное «дело о врачах-вредителях», столь нашумевшее в нашей стране и за ее пределами и принесшее большой политический вред престижу Советского Союза». [298]
Не могли не знать об обстоятельствах и грядущих последствиях этого «позорного дела», сфабрикованного МГБ, «заклятые друзья» чекистов – их коллеги из ГРУ. И именно через них мог знать обо всем этом Жорж несколько более подробно, чем «простые москвичи».
А в «информированных кругах» Москвы ползли слухи о том, что этот финал будет катастрофическим для евреев. «Отравителей» публично повесят на Красной площади, а «евреев-космополитов», якобы спасая от «народного гнева», вышлют в концлагеря, попутно уничтожая руками энтузиастов-антисемитов.
Дипломатично, без шокирующих деталей, но вполне определённо, на грани чёрного юмора, зафиксировал это намерение такой безусловно сведущий и компетентный свидетель, как тогдашний член Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян в своих мемуарах:
«Спокойным со Сталиным не мог чувствовать себя никто. Как-то после ареста врачей, когда действия Сталина стали принимать явно антисемитский характер, Каганович сказал мне, что ужасно плохо себя чувствует: Сталин предложил ему вместе с интеллигентами и специалистами еврейской национальности написать и опубликовать в газетах групповое заявление с разоблачением сионизма, отмежевавшись от него. "Мне больно потому, – говорил Каганович, – что я по совести всегда боролся с сионизмом, а теперь я должен от него «отмежеваться»! Это было за месяц или полтора до смерти Сталина – готовилось "добровольно-принудительное" выселение евреев из Москвы.<Выделено мной – Ю. Л.>». [299]
Сам А. И. Микоян обычно представляется образцом расчётливости и спокойствия, которые помогали ему оставаться «сухим» даже в самые «мокрые» политические времена, что и выражено в известном анекдоте:
«Пригласил как-то Сталин на Ближнюю Дачу товарищей по Политбюро. И разразился дикий ливень. Все приходили мокрые до нитки. Только Микоян вошел сухой. “Как это вы, Анастас Иванович, умудрились под дождем не промокнуть?” – спросил Микояна удивленный Сталин. “А я, Иосиф Виссарионыч, между струйками, между струйками!» [300]
Но даже он, по воспоминаниям А. Рыбина, сразу после смерти Сталина не смог удержать свои эмоции:
«Так, например, Микоян, когда Сталин умер, приехал он на дачу… Там в кладовке был портрет хороший генералиссимуса Сталина. И вот этот портрет вытащил он из кладовки и начал на части рвать портрет Сталина. Кузин, садовник, просил: «Товарищ Микоян, отдайте мне этот портрет…». Но он с наслаждением продолжал рвать этот портрет и разбрасывать его части по сторонам…». [301]
Но, разумеется, с точки зрения эвереттической истории не удивительно, что существуют и другие свидетельские показания о совершенно другом психологическом состоянии А. И. Микояна на даче Сталина в день его смерти. Так, охранник на кунцевской даче Сталина Ю. С. Соловьев свидетельствует:
«За неприкосновенность и сохранность тела И. В. Сталина отвечали два человека – Микоян и Булганин, оставленные находиться при покойном как члены Политбюро. A. M. Микоян <Опечатка? Нужно «А.И.» – Ю. Л.> и И. А. Булганин <Опечатка? Нужно «Н.А.» – Ю. Л.>, преисполненные скорбных чувств от утраты И. В. Сталина, пригласили пройти в зал и проститься с ним всех, кто был в прихожей, из обслуги и офицеров охраны. Можно понять человеческие чувства утраты близкого человека, когда в присутствии членов Политбюро у еще не остывшего тела весь женский обслуживающий персонал по-русски, по-православному заголосил по отошедшему в мир иной И. В. Сталину». [302]
Как бы то ни было, специального «еврейского» письма, в котором «хорошие евреи» осуждали «плохих евреев» так и не появилось в печати (хотя Сталину последовательно были предложены два его варианта, но оба ему не понравились), и потому в «широких массах трудящихся» оставалась некоторая путаница – одни, с черносотенной закваской, считали, что все евреи «плохие», другие, «идеалисты-интернационалисты», вообще считали «плохими» только врачей отравителей, среди которых были и русские.
Если говорить «по Гамбургскому счёту», то и сам Жорж Абрамович с молодости до глубокой старости был и оставался «идеалистом-интернационалистом». В подтверждение этого приведу такой фрагмент воспоминаний Л. С. Соловьёвой, внучатой племянницы Жоржа Абрамовича, относящийся к началу
