— Что за часть?
— Товарищ генерал… — замялась я, приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, стараясь увидать знаки на погонах.
Свита переглянулась. Пряча улыбку, генерал нагнул правое плечо, поправляя уздечку у коня. Чувствую, что уши мои покраснели, волнуюсь.
— Товарищ генерал-лейтенант! Вверенный вам госпиталь расположен рядом. Лейтенант медслужбы Корсакова!»
Чеканю во весь голос и отступаю от морды коня. Вот под ногами и тропинка. Воину приятно подшутить. Нетерпеливый конь перебирает ногами (конечно, с согласия хозяина) и теснит меня по крапиве, которая в изобилии растет на пепелищах и пустырях. Жалит она полоску ног, от кирзовых сапог до короткой юбки. Но это пустяки. Говорить с генералом, который водит в бой, разрабатывает операции наступления и гонит немчуру с родной земли… Которого любят и уважают. Боятся разгневанного взгляда этого молодого и красивого генерала. Я, как лейтенант медслужбы, слушаю его и стою по уставу, отвечаю на вопросы. А во мне все поет, как будто бы второе «я» удивленно подмечает то, что уставному лейтенанту невдомек. Вот опять чуть наклонился самый красивый генерал. Выбились из-под форменки волнистые густые волосы. Волевое лицо с черными бровями, а глаза искрятся, смеются.
— Хорошо к вам относится начальство? Кормят как? Вы молоды, мой лейтенант!
— Все хорошо в вверенной вам части! Жалоб нет!
И вдруг второе «я» улыбнулось и добавило смущенно:
— Вы тоже молоды, товарищ… мой генерал-лейтенант…
— Лейтенант медслужбы!
— Есть, товарищ генерал-лейтенант!
Бледнею, испуганное второе «я» спряталось, остался только уставной лейтенант.
— А вы мне нравитесь, лейтенант. Хотите у меня работать? Прикреплю санитарную машину. Все время впереди, работы не так уж много. Хотите посмотреть, как завтра враг будет удирать? Все сами увидите, как и что. Вечером скажете ответ.
— Есть вечером дать ответ!
Генерал ждет чего-то еще с минуту, но перед ним испуганный, растерянный уставной лейтенант. Круто повернул коня генерал-лейтенант, в облаке пыли удаляется по дороге, а за ним скачет свита. Топот копыт все тише и тише. Задумчивая, почесывая одной ногой другую, выхожу из крапивы. Такой чудесный день подернулся пылью заботы. Очень соблазнительно посмотреть на наступление наших войск, собственными глазами увидеть, как во взаимодействии все военные силы по сигналу этого человека пойдут вперед. До сих пор видела только то, что осталось на поле боя от наступления: все искалечено — техника, люди. Стоны, кровь, трупы.
Навстречу из столовой вышел капитан Александров, без пальцев на руке, партиец, работает хорошо по снабжению, уважаемый. «С генералом говорила, а сама мрачнее тучи. Наболтала что-нибудь лишнее? Ну, иди завтракай! Все остыло». Приветствую и отвечаю: «Хвалила госпиталь, начальство, не потому, что все хорошо, а потому что это мой родной госпиталь, а я его винтик». Кушаю, а сама все думаю о встрече. Зачем приезжал генерал? Почему, поговорив, вернулся по прежней дороге? Как быть? Какой он красивый и добрый на вид. Лицо мое пылает. Выйдя из столовой, смотрю на дорогу. Хочется уйти далеко-далеко. Это со мной впервые. А работа? А госпиталь? А раненые? Первый раз за годы войны все ушло на второй план. А уж не влюбилась ли я? Пожалуй, да! Все поет во мне. Никогда так не было. А как же госпиталь! А как меня встретили? Нет, это вторая моя семья. Во имя чего?.. Увидеть наступление? То есть, как падает раненый боец, как последней силой воли встает, кричит «За Родину! Ура!» и падает. Как умирает, обняв родную землю, оставив семью? Как бегут фашистские орды? Нет! Если буду жива, увижу в кино наступление. Не смогу оставить свой огромный, порой невыносимо трудный, бессонный долг! Не могу! Это правильное решение разума, но тогда не увижу его…
Несколько раз за день, почесав окрапивленную ногу, вспоминала прошедшее утро. Работы много, думать много не приходится. Вечереет. С Асей идем домой. «Ты такая рассеянная, влюблена, наверное, в генерала?» — ехидно говорит она. «Не знаю, Ася! Все во мне поет… А он такой красивый!» Идем, молчим. Если я соглашусь работать у генерала, а вдруг его ранят? Отвечать за его жизнь? Нет, здесь нужен не меньше, как опытный врач! А может быть, он пошутил? Это было бы самое лучшее.
В стороне начало вспыхивать, чуть вздрагивает земля. Из темноты выскочил дежурный по части. «Где вас прикажете искать, юные феи? — обрушился он. — Лейтенант медслужбы Корсакова! На боевое задание! Быстро! Машина у штаба! Иметь сансумку! Распоряжение майора Шафран!» Откозыряв и повторив приказ, бегу с сансумкой к штабу. Майор Шафран в кабине, я села. Полуторка на большой скорости вырвалась из деревни, поднимая завесу пыли. На ухабах и воронках подкидывает. Машина виляет по изрытой дороге, мешая ориентироваться. Только по яркому зареву можно понять, что приближаемся к передовой. Гром войны заглушает натруженный рев автомашины. Вот ахнуло раз. Еще и еще раз. Подкинуло и в сторону швырнуло. Головой ударилась о верх кабины. В ушах звенит. Подняв головы, ищем в темном небе гудящий самолет. Повиляв еще немного в густой пыли, по указанию патрулей машина остановилась у разваленного дома. В воронке — доски, столбы, кровля, утварь вперемешку с землей. Бойцы и офицеры лопатами откидывают землю и обломки. Бьет миномет, через нас летят снаряды, сбоку бьет пулемет. В красноватом зареве догорающего дома мы взялись за лопаты…Мне рассказали, что в 21 час назначалось оперативное совещание. Собрались. А тут авианалет. Прямым попаданием в угол дома трое погребены. «Жив! Жив!» — радостно закричал солдат. В шахматном порядке ложатся мины, пули и осколки звенят, дым. Все расступились: из земли торчал сапог. Его сняли, нога еще теплая. С новым подъемом стали откапывать. В 24 часа стали делать искусственное дыхание двум офицерам. Растираем, нашатырный спирт к носу, вливаем в рот ром, воду. Работая шприцем, ввожу медикаменты. Минут через тридцать откопали лейтенанта. Но наши усилия были напрасны. Фашистские самолеты гудят над головой и равняют передовой край. Старшина переживает вслух: вот она где их подстерегла, три часа в земле, плотно засыпанных продержала. Над головой опять загудели самолеты, вешая плошки. Свет, дрожащий, неровный, освещает воронку. Усталые, угрюмые лица бойцов без пилоток и касок, стоящих с поникшими головами, офицеры, лежащие на земле. У лейтенанта сломан позвоночник. Мы бессильны.
Майор Шафран уехал еще раньше. Столбы пламени и дыма заслоняют небо, с неба сыплется земля. Мимо пробегает солдат. В руке автомат и телефонная трубка. Он что-то кричит, но миномет бьет и бьет, пули звякают. Шофер за рукав тянет меня к кабине машины. Доносится разноголосое «ур-ра!» Шофер бешено гонит машину в кромешной тьме. Руки горят от лопаты, спина ноет с непривычки. Сонную, не по уставу вытащил старый шофер меня из кабины, помог взойти на крыльцо. «Спасибо тебе! Дежурному сейчас доложу сам. Картошку не поленись разрезать и на ладони приложи, а то мозоли болеть будут!» «Спасибо! До свиданья!» «Спокойной ночи, дочка!» Утром раненый рассказал, как генерал дал приказ коннице начать наступление. Конница мчалась вперед беспрепятственно — пустые окопы. Всю ночь фашисты отходили, закрепились где-то далеко. И только небольшая группа сдерживала наше наступление да минные поля. Так сработало громко сказанное слово «катюша».
