пожрать глазами вычитанное в историях и в Бедекере. Я – в Оксфорде. Два моих ученика прошли его: Сове и Лютов. От последнего я получил и адреса его квартирных хозяев с недорогими студенческими пансионами. Приехал в 8 часов вечера, сложил чемодан в найденном пансионе и пошел по городу. И не мог остановиться, пока не обежал всю его сердцевину, состоящую из «колледжей». Это нечто единственное в мире. Я видал порядочно иностранных университетов. Но такого города, из одних университетов составленного, еще никто не создавал. Причем университета, как здания или отдельного учреждения, нет. А только отдельные колледжи, и в каждом есть или может быть по многу факультетов. Все учатся «у себя дома». Но эти «дома» – это фантастика пышных дворцов во всех стилях и сочетаниях стилей, с чарующими римскими дворами, газонами, садами и церквами (чáпель *). Такого культа образования и умственной жизни ни один народ еще не сумел так наглядно, так
подавляюще воплотить в камнях и зданиях! От Тернавцева я часто слыхал об этом величии камней Рима. И я не могу отделаться от сравнения, что Оксфорд – это второй Рим и что нация, его создавшая, в чем-то сравнялась по мировому первенству с Римом.
Красота этой наивной мешанины стилей (и Москва ведь этим же смелым месивом очаровательна) изумляющая. Простор, близость к природе, комфорт, тишина с перезвонами многочисленных башенных часов – все до зависти благородно. Темза с рукавами, притоками, тут впадающими, и с добавкой каналов, делают Oxford живописнейшим местечком среди в общем неживописной Англии. Студенты тешатся на веслах, бегают прогулочные пароходики. В окрестности бегут автобусы блеска и роскоши, непредставимой во Франции. Все располагает к мерности и покою. Сады и парки, уводящие в поля с коровами и овцами, с полянами и газонами, по которым Вы имеете право гулять, как по ковру, – все щедро, не скупо. Кормы сытные, всё с чаями, с закусками. Люди с лицами часто благодушными, как бывало у благополучных крестьян. Христианство у них комфортабельное, бестрагичное. К большевикам презрение, к их насилию брезгливость, но не бóльшая, чем к Хитлеру или к мифическому «фашизму». Трагедии, бездны, ужаса не ощущают. Сытость не допускает, как живые не ощущают своего неизбежного гробового состояния. Но нет жестокости пожелать им испытать ужас. Так он надоел, что радуешься, что где-то еще его не знают. И хочется оставить их как детей – играть…
Я сижу и пишу сейчас «казенными» чернилами и пером в знаменитой Bodleiana, в библиотеке, состоящей из нескольких корпусов. Обстановка для меня – «родная», как бы в «своей» Публичной библиотеке. Ведь я 12 лет прослужил библиотекарем 234!.. Здание, где я сижу, так называемая Radcliff-Camera – это Исаакиевский купол из камня, поставленный прямо на землю. Кругло и светло, как под небом. А сходство с Исаакием еще в том, что публика все время подымается на кровлю купола и любуется оттуда «своим Oxfordʹом» – этим дремучим лесом дворцов-колледжей. Вся мещанская мелкота непрерывно обходит колледжи и лезет на библиотеку. Путешествуют по стране они много (автобусы дешевле железной дороги). И вот имеют интерес и к Оксфорду. Тут, очевидно, меньше классовой злобы торговца к интеллигенту. И все густо закручено около церкви. Ведь, наверное, половина химиков, медиков, юристов и т.д. люди неверующие. А живут вместе с богословами, выслуживают кратко молитву в столовой пред каждой едой и после нее, все время слушают звоны и видят, как многие неопустительно и ежедневно посещают чáпель то утром, то вечером. Это если и не привлекает к вере, то, по крайней мере, воспитывает простейшую терпимость. Другой тип человека, не наш.
––
Пришел «домой» – и не радостно обедать одному. Известий никаких нет. Весь Оксфорд для меня померк. Придется отсюда уезжать, не показав Павле Полиевктовне.
Цены здесь дешевле. Полный пансион мой – 18 фр. Вещи – сапоги, платье – на 1/3 дешевле французского. Имели бы запас денег, – можно приезжать сюда накупать – и путешествие оправдывалось бы. Бумага, на которой пишу (куплена, правда, на распродаже), – 100 листов за 2 fr. 25 сантимов (= 6 пенсов). Студенческое пальто-непромокай – в Париже 95 fr., здесь – 22 fr. Пиджак – там 120, здесь – 60. На удивление много фруктов и цветов. Ягод тоже много и, в частности, малины. Есть еще какая-то малина продолговатая и не такая нежная. А насчет сыра «Честер» повторился вечный анекдот: сапожник без сапог. Такого сыра в Честере не слыхали. Многих нарочно переспрашивал. И все меня переспрашивали: «Может быть, “Чéшайр”?» Это так называется вся их Честерская губерния *. И действительно, там специальная продукция сыров «Чешайрских», но среди них «Честера» нет. Когда я им говорил, что во всем мире, начиная с Петербурга и кончая всеми Европами, во всех ресторанах подают «Честер», – смеялись. Такова узость провинциалов. Из сотни богословов, которых я видел, только % 5 бывали за пределами Англии. Большинство движется только по своему «Home **». А мне сельский священник говорил, что тут недалеко от главного угольного района, переплетенного сетью железных дорог, а теперь еще вдесятеро гуще – асфальтированными дорогами для моторной езды, когда у каждого почти мальчишки и девчонки по велосипеду, еще живут старики, которые ни разу не ездили по железной дороге! Такая домоседливость в крови. А нация моряков и колонизаторов. Любителей колониальной жизни мало. Это у них считается, как и военная служба, делом любительским, а не всеобщей повинностью.
––
Для о. Сергия открыть свое летнее уединение – зарез. Он каждое лето написывает по книжке. Его дни рассчитаны. Нерв его жизненного честолюбия – книжное авторство. Служба в Богословском институте только помеха.
Андрея Белогорячечного (как его прозывал Буренин 235) я просмотрел бы, да обычно литературных книг негде достать. Я в ту пору, дружа с Мережковскими и вообще с газетно-литературным миром, с интересом их всех изучал. Не в том мире я был воспитан. Все понятия были другие. И я все не мог понять: вправду это или нарочно, «для игры»? Была там и «Мариетта» (просто Марья Сергеевна) Шагинян 236. Ни с Белым, ни с этой Черной, равно как и с Блоком, я ни о чем не мог договориться, да и не пытался, чувствуя безнадежность. Одно только я видел, что Мережковские мучают анархическую душу «Белого» искусственным «покорением под нозе» своих теорем, а он безвольно-лицемерно поддакивает им, а за это потом возненавидит. Я тогда же это говорил Мережковским. Но ведь слова людские вообще бесполезны, если не по шерсти.
А
