в школе, а особенно в университете – на физическом факультете, потом на философском, – и даже характера самой учебы.
В восьмом или девятом классе я прочел книжку Жюля Валлеса. (Валлес написал несколько прекрасных книг, в том числе «Инсургент», очень интересную автобиографическую вещь [121].) Этот человек жил для революции, во имя революции. Он принимал участие в революциях 1870 и 1871 годов, может быть, и 1848 года (этого я толком не помню сейчас); но в его жизни было несколько революций, и он, собственно говоря, жил для того, чтобы участвовать в них, а время между ними было лишь ожиданием и сохранением себя для этого. Эта книжка тоже произвела на меня огромное впечатление и запала в мою душу какими-то своими сторонами. Но не в том смысле, что я решил стать революционером, нет: она имела куда более общее значение. Важно, что она дала мне культурную форму для фиксации того, что во мне уже было, – отношения к коммунальным ситуациям, через которые я проходил, как к каким-то незначащим, вторичным, временным ситуациям.
И вот это, как я уже сказал, объясняет, почему у меня складывалось то или иное соотношение между тем, что я извлекал из ситуаций, и тем, что формировалось при чтении книг через чистое мышление. Можно было бы сказать, что я формировался через чтение, через мышление, а не через опыт жизни. По отношению к опыту жизни я тогда был (и потом, кстати, оставался) непроницаемым или избирательно проницаемым. Во всех этих ситуациях меня всегда интересовало только то, что было значимо для достижения моих конечных целей и задач.
– Вы не боялись этих ситуаций?
– Я уже сказал, что не боялся их в силу своего положения и мощи, хотя все время шел по грани, то есть всегда, начиная с 13–14 лет, доходил до предела. Я думаю, что во многих случаях меня спасала принадлежность к семье. Попросту говоря, меня арестовали бы и я бы сгинул, если бы это не затрагивало семью, не поднимало бы кучу более сложных для партийных властей вопросов, то есть мне, может быть, прощали такие вещи, которые не прощались другим, или делали вид, что ничего не замечают. Потом я уже научился выходить из этих ситуаций, и притом осознанно. На философском факультете я это уже понимал достаточно отчетливо. Поэтому для меня уже тогда существовала проблема хождения по грани, или достижения максимально возможного. Я это сформулировал себе как проблему и вырабатывал соответствующую тактику и стратегию. Но возникла эта проблема, еще когда я был на первом курсе физфака. Я дальше буду рассказывать подробнее, а сейчас я подготавливаю ваше восприятие к слушанию и пониманию этого.
Целый ряд событий произошел уже в школе. Вот об одном из них, несколько смешном, я вам расскажу.
Отец тогда работал директором очень крупного института в системе авиационной промышленности, который назывался «Оргавиапром» [122]. Он находился в здании на Петровке, рядом с рестораном «Будапешт», только с другой стороны: такое круглое с колоннами большое серое здание [123]. В 20-е годы там размещался ЦИТ [124], созданный Гастевым, учеником Богданова [125]. Потом там был большой трест, который преобразовали в 1943 или в 1944 году в «Оргавиапром». Ездил отец тогда уже на ЗИСе (была такая длинная машина), что свидетельствовало о подъеме его ранга и статуса – фактически это была тогда лучшая машина [126]. И занимался организацией авиационной промышленности.
Естественно, что я узнал от него, как поставлены у нас технологии. Нередко отец говорил, что главная проблема нашего дальнейшего развития – это проблема технологических линий и специализации. Вообще, послевоенный период был очень сложным. Как в 60-е годы, в годы косыгинской экономической реформы [127], так и тогда, в 1945–1947 годах, обсуждался вопрос (впрочем, как он обсуждается и сейчас, и будет обсуждаться всегда): как жить дальше. Существовали разные точки зрения. Но фактически уже тогда выдвигались идеи (те, которые выдвигаются и сейчас): предоставить большие права директору – дать ему возможность поднимать заработную плату, сокращать число рабочих, создавать, так сказать, небольшую открытую безработицу, чтобы избавиться от скрытой безработицы и т. д., – и добиться специализации и сложной кооперации заводов. У нас ведь в 30-е годы был принят принцип автаркии, когда каждый завод делал для себя все. Авиационный завод производил абсолютно все, что требовалось для его работы, включая газ для сварки ацетиленом. И до сих пор это так и остается. Отец говорил мне о том, что дальше страна не может так развиваться, поскольку требуются жесткая специализация, повышение производительности труда и т. д.
И вот когда я учился в десятом классе, к нам (а я вам говорил, что это была правительственная школа) пришел корреспондент, чтобы познакомиться с целями, перспективами выпускников школы. Нас по одному вызывали в директорский кабинет, и мы рассказывали, кто кем хочет быть и почему.
Я очень бодро рассказал, что собираюсь (это было, скорее всего, в начале года) идти в Московский авиационно-технологический институт, поскольку главная проблема дальнейшего народно-хозяйственного развития нашей страны – это проблема технологий. Это решающий путь – станки, технологии. Обратите внимание, я говорил не о том, что меня интересует, а о том, куда я идти должен, чтобы заниматься самым главным делом. Поскольку мы сейчас, сказал я корреспонденту, очень сильно отстаем, скажем, от Соединенных Штатов Америки, то дальше на этих принципах наша страна начнет не то что догонять Америку, а вообще быстро деградировать и разваливаться.
Теперь-то я понимаю: он смотрел на меня совершенно испуганными глазами. Он только спросил меня тихим голосом, откуда я все это знаю. Я ему объяснил, как и что. И он, по-моему, был напуган даже не столько тем, что я говорил, сколько тем, что он присутствовал при этом.
Ведь школа-то была правительственная, и там учились дети довольно высокопоставленных людей. Ну, например, учился сын нашего посла в Германии, были дети министров и замминистров. Все они были, в общем, достаточно информированными и понимали, что к чему. Но вместе с тем они-то были социальны. Они рассказывали корреспонденту, что их интересует, кто куда хочет идти учиться или работать… Потом, когда была опубликована эта корреспонденция, я был немного удивлен, потому что там было сказано о многих, но совершенно отсутствовало то, о чем ему говорил я, и вообще я там не фигурировал, хотя мне казалось, что я очень разумно отвечал. Но мои слова и действия были, наверное, совершенно дисфункциональны, асоциальны.
У меня же (и тут я был предельно наивен) существовало именно такое представление. Оно было, с одной стороны, узко стратовым, поскольку я знал такие вещи, которые в принципе были мало кому известны. Речь идет не о политике, а, скажем, о соотношении советской авиационной техники и американской, немецкой и прочей, поскольку я читал в то время (так, между прочим) все закрытые пресс-информации по зарубежной технике и ее соотношению с нашей. Это были сведения только для служебного пользования, если не секретные. Я все это читал, находился в курсе дела, знал реальные уровни производительности труда по всем странам и вообще, так сказать, обладал какой-то информацией. С другой стороны, я действительно был идеологизирован, был марксистом и идеологом к тому же – идеологом в том смысле, что жил в этой идеологии, мыслил в исторических представлениях и т. д.
Я привел лишь один такой пример, для того чтобы в общем плане пояснить, о чем я говорю. А такие случаи повторялись, наверное, постоянно, свидетельствуя о моей дисфункциональности. Ну, например, я мог тогда в узком кругу рассказывать, скажем, историю становления и развития партии большевиков – какой эта история была по-настоящему, на самом деле, – потому что дома на полках (так, между прочим), где-то сзади, хранились разные книги по истории партии… Например, стояло первое издание Большой советской энциклопедии, где была статья Бубнова «ВКП(б)» [128], проработанная мною досконально. Или «Очерк истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)» Попова 1931 года издания [129].
Я все
