Сам Шульц объяснял потом замысел своей речи тем, что в последнее время слишком много говорилось об «оттепели» в отношениях с Россией. Все эти разговоры породили ненужные ожидания, которые могли привести к еще большему разочарованию, если ничего не произойдет. Поэтому Шульц решил несколько остудить температуру.[62]
Выходя из зала, Громыко, пожалуй, впервые за эти дни ухмыльнулся:
— Ну, что я вам говорил, — бросил он мне с презрением, — тональность, видите ли, надо менять! Вот их истинная тональность. Остальное всё — игры для простаков!
На следующий день настала очередь Громыко. Он вышел на сцену, размахивая жупелом американской угрозы. Вместе с размещением американских «Першингов», говорил советский министр, в Западную Европу «экспортируются милитаризм, вражда, военный психоз».
«По вине администрации США взорван советско— американский диалог в области ограничения ядерных вооружений в Европе. Вместо переговоров и стремления искать соглашения администрация США взяла курс на ломку сложившегося соотношения сил. Она ставит целью за счёт огромного наращивания своих вооружений получить военное превосходство над Советским Союзом, превосходство стран НАТО над странами Варшавского Договора. Это, по замыслу американских стратегов, будто бы может принести выигрыш в ядерной войне».
С необычным для него жаром Громыко говорил, что главная угроза миру исходит сейчас от Соединённых Штатов: «военно— морская армада США расстреливает ливанские города», в Гренаде они проводят «разбойническую террористическую акцию». То же в Никарагуа, Гондурасе, Сальвадоре. И Стокгольмская конференция «не может быть искусственно отгорожена от сегодняшней европейской и международной действительности»[63].
В общем, удивительно бездарно был разыгран дебют в Стокгольме. Шульц обвинял во всех смертных грехах Советский Союз, а Громыко — США. Теперь предстояли их переговоры в советском посольстве. А в окружении Громыко шел горячий спор, нужно ли министру встречать госсекретаря на ступеньках посольства или, памятуя холодный прием, оказанный ему в Мадриде, поприветствовать его уже в зале переговоров. Но Громыко решил однозначно и без колебаний:
— Встречу во дворе. Не будем цапаться по мелочам.
И вышел на крыльцо навстречу Шульцу, который уже поднимался по ступенькам в сопровождении двух атлетически сложенных красавиц — телохранительниц госсекретаря.
* * *
Советское посольство в Стокгольме стоит на невысокой скале и перед ним открывается чудесный вид на озеро Меларен. Но само здание бездарно и бестолково — огромный куб из стекла и бетона, опоясанный почему— то желтой полосой. Весь нижний этаж, разгорожен многочисленными раздвижными перегородками на несколько больших залов для различного рода приёмов. Очевидно, у архитектора Полянского представление о дипломатах сводилось к тому, что они только и делают, что пьют и танцуют. Поэтому, если раздвинуть все перегородки, то получится один огромный зал, равного которому нет во всем Стокгольме. Даже в Королевском дворце. Но в посольстве нет ни одной даже маленькой комнатки для ведения переговоров.
Поэтому Андрей Андреевич принимал Шульца в большом зале. На местном посольском жаргоне он именовался «залом Коллонтай», очевидно потому, что единственным его украшением была картина, на которой миловидная кокетливая женщина в длинном вечернем платье, выпархивала из кареты, а гофмаршал двора, склонившись в полупоклоне, почтительно протягивал ей руку. Эта сцена должна была изображать приезд Александры Михайловны во дворец короля для вручения верительных грамот.
Американские и советские дипломаты нестройной толпой вошли в этот зал. Шульц остановился перед картиной и поинтересовался, кто это. Громыко обернулся к нам — сам он никогда нисходил для таких объяснений, и отвечать пришлось мне:
— Советский посол в Швеции Александра Коллонтай.
Шульц еще раз внимательно посмотрел на картину, потом на дипломатическую рать, окружающую Громыко, и сказал с легкой иронией:
— Вот же какие элегантные дипломаты были в Советском Союзе в свое время.
Андрей Андреевич Громыко, который недолюбливал Коллонтай, как и всю плеяду послов, пришедших в первые годы советской власти, насупился и пробурчал, что художник сделал ей комплимент.
С этой легкой пикировки началась их стокгольмская встреча — она не предвещала ничего хорошего. Оба министра высказали недовольство речами друг друга, произнесенными накануне. Громыко назвал речь госсекретаря «враждебной» Советскому Союзу. А Шульц сказал, что отдельные пассажи советской речи «просто недопустимы и неприемлемы». Громыко тут же отозвался, заявив, что он рад слышать это.
— Меня бы насторожило, если бы Вы сказали, что Советский Союз прав хоть в чём— нибудь.
— Я рад слышать, что Вы не насторожились — не остался в долгу госсекретарь.
После такой разминки, которую сам Шульц впоследствии назовет «безобразной», он приступил к нарушению прав человека в Советском Союзе. Громыко поначалу было отказался вообще разговаривать на эту тему, но потом разошелся и сам перешел в наступление. Нигде права человека не нарушаются так сильно, заявил он, как в некоторых районах западного полушария, столь близкого сердцу госсекретаря, не говоря уже о нарушении прав человека в самих Соединенных Штатах. На этом разговор о правах угас сам собой. Никаких результатов достигнуто не было. Но и не разругались вдрызг, как бывало раньше, что само по себе было уже неплохо.
Потом перешли к проблеме разоружения и безопасности. Причем Громыко сразу же предупредил, что их разговор «ни в коей мере не означает продолжения женевских переговоров». Для их возобновления США должны «вернуться к ситуации, которая существовала до развертывания новых американских ракет в Западной Европе».
Шульцу показалось, что Громыко заинтересован в поиске новой структуры для продолжения диалога по стратегическим вооружениям, которая позволила бы Советскому Союзу вернуться за стол переговоров без потери лица. Поэтому он сказал, что, помимо стратегических вооружений, должны рассматриваться ракеты средней дальности как США, так и Советского Союза. Громыко, однако, никак не отреагировал на это, но хорошо запомнил и потом не раз вспоминал это американское предложение.
Проблемы укрепления доверия министры практически не касались, изложив в самых общих чертах те позиции, которые были уже заявлены ими в речах на конференции. Громыко говорил о «крупных политических шагах», а Шульц — о военных мерах доверия. Не было сделано даже попытки перебросить мостик между ними.
