«Родственники-либералы» – принц Ольденбургский и Александр Михайлович – тоже не дремлют. Как и договаривались, они употребляют «все свое влияние в либеральном отношении». Однако наталкиваются на глухую стену. На призыв принца «созвать или земский собор, или представителей» Николай II ответил просто: «Что мне делать, если это против моей совести?»[214]
Действительно, делать нечего. Хотя Николай не только по совести, но и в политическом плане был не так уж не прав. С чего царские зятья решили, что какими-то «представителями» можно успокоить рабочих, требующих Учредительного собрания?
Вся страна увидела начало революции 9 января, и только для Николая II ее наступление стало очевидным 4 февраля, когда бомба эсера Ивана Каляева разнесла на части бывшего московского генерал-губернатора Сергея Александровича. Поговаривали, что убийство великого князя – месть за «Кровавое воскресенье». Это, конечно, чепуха. Сразу после убийства Плеве эсеры решили, что следующим будет Сергей Александрович. В начале ноября 1904 года – за два месяца до «Кровавого воскресенья» – «динамит был уже готов», а «члены Боевой организации выехали в Россию»[215]. И все же версия с «Кровавым воскресеньем» не лишена своеобразной красоты – боевики, которыми руководит агент охранки Азеф, убивают великого князя за расстрел демонстрации, которой руководил агент охранки Гапон. «Полицейский социализм» вылился в какое-то государство всеобщей провокации.
Почему Азеф не предотвратил убийство Сергея Александровича – тайна, покрытая мраком. Относительно Плеве существует версия, что его устранили свои же, т. е. полицейские. Относительно великого князя – никаких версий.
Николай II, как всегда, внешне спокоен и безмятежен. Принц Фридрих-Леопольд Прусский, находившийся тогда в России, сразу после получения трагического известия из Москвы был приглашен во дворец к обеду. И, мягко говоря, слегка удивился. Отобедав, Николай II и Александр Михайлович «развлекались тем, что перед изумленными глазами немецкого гостя сталкивали друг друга с узкого и длинного дивана»[216].
Николай II вообще в сложных ситуациях отличался редким хладнокровием, которое многие принимали за бессердечие. Вспомним хотя бы, как удивлялась Мария Федоровна его спокойствию после «Кровавого воскресенья». А генерал Мосолов пишет, что, узнав о Цусиме, Николай пригласил всех к чаю и больше часа говорил о чем угодно, только не о гибели эскадры. «У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся». И лишь «много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме»[217]. Спокойствие царя – это не безразличие, а совершенно исключительная выдержка. Столь же спокойным и внешне равнодушным он будет и в самые тяжелые минуты своей жизни – при подписании отречения.
В любом случае, убийство Сергея Александровича страшно напугало и Николая II, и всю императорскую семью. Царь советует родственникам не ездить в Москву на похороны. Опасно. Поехали только Константин Константинович и Павел Александрович. Сам царь перестал посещать даже Петербург. Он безвылазно сидит в Царском Селе, а потом в Петергофе.
Советские историки любили порассуждать, будто эсеровский террор не оказал никакого влияния на ход событий. Будто значение имело только массовое народное движение. Однако что-то с чем-то не сходится. Убийство Плеве привело к изменению политики. А вот массовые забастовки в начале 1905 года и «Кровавое воскресенье» никак не повлияли на Николая II. В феврале убивают Сергея Александровича – и царь снова склоняется к реформам.
С одной стороны – страх. С другой – смена окружения. Дяди, верные заветам своего брата Александра III, перестают играть роль главных советчиков. Дяди Сержа больше нет. Дядя Алексей занят очередной военно-морской аферой – покупкой чилийских и аргентинских судов в помощь эскадре Рожественского, идущей на верную гибель в Цусимский пролив. А после Цусимы любимый дядя Алеша и вовсе получит отставку и уедет – от греха подальше – за границу. Дядя Владимир тоже утратил былую твердость и настойчивость. Убийство брата Сергея потрясло его. На панихиде он «еле ходит». И вообще, все больше ищет «опоры в молитве и в покорности воле Божией», желая «загладить увлечения и погрешности молодости»[218].
Короче говоря, по словам графа Бобринского, «государь и его императрицы сидят в строжайшем заперти в Царском селе», а «великие князья – в состоянии абсолютной терроризации»[219].
На императора влияют со всех сторон. В советчики записался даже совсем неожиданный родственник – кузен Вилли, германский император Вильгельм II. Он тоже прислал свою программу реформ: «Никаких обещаний общего законодательного собрания, никаких учредительных собраний или национальных конвентов, а просто Habeas Corpus Act и расширение компетенции Государственного совета»[220].
Наконец, 18 февраля Николай II издает рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорится о привлечении «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Тот самый пункт, который царь вычеркнул из указа 12 декабря 1904 года.
Начались бесконечные совещания, как организовать народное представительство. В них участвовали и великие князья Владимир Александрович и Александр Михайлович.
Нельзя сказать, чтобы вносили какие-нибудь дельные предложения. Совещания закончились Манифестом 6 августа 1905 года и Положением о выборах в Государственную думу. Эта – никогда не существовавшая – Дума получила название Булыгинской. Она должна была быть лишь совещательной. А рабочие не получали избирательных прав.
Но уже в начале осени пролетарии стали главными действующими лицами на политической авансцене. В сентябре началась стачка московских рабочих, которая с первых чисел октября постепенно перерастала во всеобщую политическую стачку. Вот-вот должен был забастовать Петербург.
И в это время командующий гвардией и войсками Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович подает в отставку. Не по политическим соображениям. И не от бессилия. А потому что Николай II обидел его сына Кирилла, который женился без разрешений царя и был выслан за границу. Понять отцовские чувства, конечно, можно. Но все же подавать в отставку в такое время – это нечто неслыханное. Особенно для великого князя, родного дяди императора. В защиту Владимира Александровича можно сказать лишь одно. Он был настолько непопулярен, что с политической точки зрения его отставка оказалась, скорее, плюсом. Впрочем, это сомнительное оправдание.
