К десятым числам октября по стране бастовало два миллиона человек. Встали железные дороги. Министры добирались до царя в Петергоф на катерах, а, возвращаясь, молились Богу, что избежали покушения. Растерянность сменилась паническим страхом.
Николай II призвал нелюбимого, почти ненавистного Сергея Витте. Тот поставил перед царем дилемму – либо конституция, либо военная диктатура. Николаю не улыбалось ни то, ни другое. Если есть диктатор – значит, царь, в принципе, уже не нужен. Но все-таки диктатура казалась предпочтительней. Николай II срочно вызвал двоюродного дядю Николая Николаевича, который в те дни преспокойно охотился в своем поместье Першино в Тульской губернии.
В 1905-м, когда родные дяди царя постепенно отходят на задний план, на передний выдвигается Николай Николаевич. Царь приглашает его на совещания, назначает на придуманную специально для него должность председателя Совета государственной обороны. В сущности, он становится «начальником как военного, так и морского министров»[221].
Как говорится, «шерше ля фам». Дело в том, что Александра Федоровна очень сблизилась с женами Николая и Петра Николаевичей – черногорками Станой и Милицей. Они сошлись на интересе к мистике и спиритизму. А Николаша и Петюша – постоянные гости в царской семье.
Именно Николая Николаевича царь прочил в военные диктаторы. Трудно было найти менее подходящего человека. Возможно, великий князь мог бы кого-нибудь пострелять, но диктатор – это явно не для него. Он человек неуравновешенный, нервный, шарахающийся из стороны в сторону. Еще летом на совещаниях Николай Николаевич настаивал на непременном сохранении самодержавия. И в Петербург из деревни выехал убежденным сторонником твердого курса. Но, приехав, в мгновение ока превратился в не менее убежденного сторонника конституции.
«Под каким влиянием великий князь тогда действовал, мне было неизвестно, – вспоминает Витте. – Мне было только совершенно известно, что великий князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся, а, с другой стороны, по "нутру" своему представляет собою типичного носителя неограниченного самодержавия или, вернее говоря, самоволия, т. е. "хочу и баста"»[222]. Интересно, что Витте пишет о своем тогдашнем союзнике.
Но сторонником конституции Николай Николаевич стал все же не под влиянием спиритического сеанса. Приехав в Петербург, он перво-наперво решил разобраться, что к чему. Чисто по-военному. Если противник – рабочие, которые бастуют, значит, нужно встретиться с их командованием и выяснить, можно ли заключить мир и на каких условиях.
Эта рекогносцировка смахивает на анекдот, который был бы очень смешным, если бы не был таким грустным. То ли известный авантюрист князь Андронников, то ли Витте подсунули великому князю пролетарского «главнокомандующего». Некоего рабочего Экспедиции по заготовлению государственных бумаг Ушакова, зубатовца, который возглавлял мифическую Независимую социальную рабочую партию, созданную на деньги департамента полиции. Ушаков полагал, что забастовки, революция и свержение монархии принесут «рабочему классу страшный вред, ибо восстановится буржуазная республика». Настоящие пролетарские главари – Совет рабочих депутатов – считали Ушакова провокатором и даже не пускали на свои заседания.
Тем не менее, именно у него Николай Николаевич решил узнать, «чего же хотят рабочие и весь народ». Ушаков сказал, что народ «уважает своего монарха», не хочет республики, но хочет конституции. Великий князь «заспорил и стал доказывать, что он старый солдат и верный слуга императора и верит, что только самодержавный образ правления России принесет пользу». Ушаков продолжал настаивать на конституции, пугая восстанием и кровопролитием. Тогда Николай Николаевич «с сердцем кинул стул» и «с раскрасневшимся лицом» закричал: «Это ввести в России сейчас невозможно». Потом остыл и заявил, что подумает. Ушаков посоветовал ему опираться на Витте: вместе вы «сделать можете очень много доброго дела»[223].
Так Николай Николаевич стал конституционалистом. На следующий день, 15 октября, он посетил министра двора Фредерикса, который «надеялся, что Николай Николаевич прижмет революционеров к ногтю; после этого можно будет подумать о даровании политических свобод». Фредерикс – естественно, от имени царя – предложил ему пост диктатора.
«Услышав это, великий князь неожиданно и совершенно необъяснимо потерял над собой контроль; он выхватил револьвер и закричал:
– Если император не примет программу Витте, если он захочет заставить меня стать диктатором, то я застрелюсь в его присутствии вот из этого самого револьвера… Вы должны помочь Витте во что бы то ни стало! Это необходимо для блага России и для всех нас.
После этого он выскочил из комнаты, словно сумасшедший»[224].
Потом этот рассказ Мосолова трансформируется в байку, будто Николай Николаевич размахивал револьвером перед носом самого царя и грозился застрелиться в его присутствии. Впрочем, великий князь и без того предстает в эти дни во всей красе. Сначала он швыряется стульями, требуя сохранить самодержавие, а на следующий день размахивает револьвером, требуя это самое самодержавие отменить. И этот «анормальный» психопат в годы Первой мировой войны будет верховным главнокомандующим! Все-таки кадровые решения Николая II подчас необъяснимы.
Великий князь на самом деле решительно поддержал Витте. Сергей Юльевич честно признавал, что Николай II никогда не подписал бы Манифест 17 октября, если бы не Николай Николаевич. Александра Федоровна тоже не уставала повторять мужу: «Н. (Николай Николаевич. – Г. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей»[225].
Царь, естественно, перед подписанием Манифеста колебался. «Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!» – писал он матери. «Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет». Пришлось принять это «страшное решение»[226]. Тем более что петербургский генерал-губернатор Трепов не смог дать гарантии, что войскам удастся сохранить порядок «без больших жертв».
Так, под влиянием страха перед всеобщей стачкой и револьвером Николая Николаевича, который – в свою очередь – действовал под влиянием то ли спиритизма, то ли рабочего Ушакова, был принят важнейший государственный документ – Манифест 17 октября 1905 года. Кстати говоря, без мистики действительно не обошлось. 17 октября – годовщина крушения царского поезда в Борках. А ведь тогда именно железнодорожный служащий Сергей Витте предупреждал об опасности. Его не послушались. На этот раз исправились и поступили, как он велит. Неудивительно, что у Николая II «после такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться»[227].
