Из Цюриха Владимир направился в Париж. Город поразил его своими размерами, широкими, великолепно освещенными улицами, бульварами, типично французской раскованностью и вообще непохожестью на респектабельный, суровый Санкт-Петербург. Жизнь в Париже была дешевая, меблированная комната обходилась ему в шесть, самое большее в десять франков в неделю. Он собирался задержаться здесь на месяц-другой, чтобы позаниматься. Четверть века прошло со времен Парижской Коммуны, но еще живы были очевидцы тех дней, и их рассказы звучали, как будто все это происходило всего неделю назад. Одним из них был Поль Лафарг, зять Маркса, который тихо жил со своей женой Лаурой в Пасси. Владимир не мог сдержать волнения в предвкушении встречи с ними. Он явился с цветами и долго говорил о приближающейся революции, живописал, как вечерами, после работы, трудящиеся Петербурга осваивают работы Карла Маркса.
— Вы хотите сказать, что рабочие читают Маркса? — словно не веря своим ушам, спросил Лафарг.
— Да, они его читают.
— Но понимают ли они его?
— Да, они его понимают.
— Боюсь, что вы заблуждаетесь, — ласково промолвил Лафарг. — Нет, они ничего не понимают. У нас во Франции после двадцатилетней пропаганды социализма все равно никто не смыслит в Марксе!
Около месяца Владимир просто гулял по Парижу. было лето, и у него вдруг пропала охота корпеть над книгами. Он бродил по бульварам, рассматривал витрины магазинов, посетил кладбище Пер-Лашез, где были расстреляны коммунары. Он искал связей с французскими социалистами. Владимир изучал французский с детства, но, как и в случае с немецким языком, его плохо понимали, когда он говорил. Желудок у него все еще побаливал. Кто-то из знакомых рассказал ему о местечке в Швейцарии, где находились целебные источники, которые могли бы его излечить. И вот он снова в Швейцарии, с легким кошельком и в прекрасном настроении. Можно предположить, что на сей раз он забыл. о марксистских кружках, подпольных типографиях, суровых задачах, стоявших перед революционерами… Прожив на водах несколько дней, он отправляет письмо матери. В нем он сообщает, что превысил свои расходы и вряд ли проживет на оставшиеся деньги, а потому просит прислать еще сотню рублей, — из чего следует, что мать неоднократно поддерживала его средствами во время его путешествия.
В первых числах августа он переехал из Швейцарии в Германию. В Берлине он снял небольшую квартиру недалеко от Тиергартена. Врачи рекомендовали ему как можно больше купаться и плавать, и он каждое утро плавал в Шпрее, а остальное время дня проводил в Прусской государственной библиотеке. Бывало, что, устав от занятий, он гулял по улицам, прислушиваясь к звукам немецкой речи, покупал книги. Он накупил такое количество книг, что остался без денег, и ему снова пришлось ждать подмоги из России. Иногда вечерами он ходил в театр. Прежде чем пойти на «Ткачей» Гауптмана, он внимательно прочел пьесу в надежде на то, что после этого поймет речь актеров. Но и на этот раз воспринимать немецкий на слух для него оказалось непосильной задачей. Мария Александровна в своем письме намекнула ему, что не стоит спешить с возвращением. Возможно, ее предупредили об установленной за Владимиром слежке. Полиции действительно был известен каждый его шаг. «В гостях хорошо, а дома лучше», — ответил он ей ив середине сентября уже был в дороге. На границе весь его багаж был тщательно осмотрен полицией. Но они так и не добрались до печатного устройства и нелегальной литературы — чемодан имел двойное дно.
В Петербурге его спокойной жизни пришел конец. Он просто не знал, за что хвататься. Нахлынули дела, связанные с революционным подпольем; кроме того, необходимо было искать средства к существованию. Он никак не мог найти подходящую для себя квартиру. То и дело приходилось просить деньги у матери. Его родственники Ардашевы попытались привлечь его в качестве адвоката к делу о наследстве, но ничего из этого не вышло.
В это время по Петербургу прокатилась волна стачек. Он с утра до ночи сочинял тексты листовок, следя за тем, чтобы они попали тем, для кого предназначались. Поддерживая постоянную связь с Плехановым и Аксельродом, он сообщал им о ходе стачечной борьбы рабочих. Свою информацию он вклеивал в книжные переплеты. В ответной почте приходили книги, которые ему приходилось рвать, чтобы извлечь из них письма. Владимир сетовал, что Аксельрод пользовался, по-видимому, слишком сильным клеем; обыкновенный крахмальный клей вполне сошел бы. Полиция ходила за ним буквально по пятам. Едва он выходил из дома, как тут же ему на глаза попадался шпик. Чтобы стряхнуть «хвост», он прыгал в пролетку и потом продолжал свой путь по безлюдной улице. Но и тут его подстерегал шпик. Они как тень следовали за ним, они были повсюду.
В это время он задумал выпускать газету для рабочих, печатать которую намеревался в бывшей нелегальной типографии «Народной воли». Газета должна была называться «Рабочее Дело». 20 декабря] 895 года первый выпуск газеты «Рабочее Дело» был готов, и его должны были отправлять в типографию. В тот вечер подпольщики собрались на квартире у Крупской, чтобы уточнить, будут ли какие изменения и поправки к тексту. Один экземпляр оттисков дали революционеру Анатолию Ванееву, другой остался у Крупской. Было решено, что Ванеев еще раз дома просмотрит его, а утром Крупская заберет у него оттиск. На следующее утро Ванеева в квартире не оказалось. Накануне же вечером полиция устроила облаву и многих ведших социал-демократов арестовала, в том числе и Владимира. На допросах он держался спокойно, отрицал свою причастность к социал-демократическому движению; когда его спросили, откуда у него нелегальная литература, он пожал плечами и ответил, что взял почитать в одном доме, а фамилию хозяина забыл.
Владимир был помещен в тесную, узкую камеру в доме предварительного заключения на Шпалерной. Там он проявил себя как примерный арестант. Внешне был послушен, дисциплинирован, услужлив. Зато внутри его буквально кипел вулкан энергии, — он продолжал активно работать на дело революции. С некоторым удивлением для себя он узнал, что ему позволяется брать книги для чтения из городских библиотек, и он заказывал их сотнями. В некоторых из них ему попадались тайные послания, зашифрованные известным ему способом: образующие слова были помечены малюсенькими точками. Владимир давно вынашивал идею написать большое исследование о развитии капитализма в России, и тут он взялся за него по-настоящему. Его связь с внешним миром зависела и от того, дадут ли ему в ежедневном тюремном пайке молоко, ибо он делал так: писал на волю письмецо безобидного содержания, а между строк молоком вписывал слова тайного послания, ничего общего с самим текстом письма не имеющего. Читать такое письмо следовало над пламенем свечи, — буквы, написанные молоком, окрашивались в желтовато-коричневый цвет и проявлялись. Так тюремные послания доходили до друзей-конспираторов на волю. «Молочные чернильницы» он мастерил так: скатывал из хлеба шарики, полые внутри, и туда заливал молоко. Заметив, что тюремщик заглядывает в дверной глазок, он тотчас кидал шарики в рот. Однажды он написал на волю, что ему пришлось за один день съесть шесть «чернильниц». Свечи у него в камере не было, и тогда он изобрел другой способ расшифровки доходивших до него посланий: он держал письма над горячим кипятком. Все время, за исключением тех часов, что отводились для сна, он действовал, агитировал. Здесь, в тюрьме, он сочинил гневную прокламацию «К царскому правительству». Написанная в оригинале молоком, на воле она была размножена гектографом и разошлась в сотнях экземпляров. Полиция сбилась с ног, разыскивая автора прокламации. «Я в лучших условиях, чем другие, — писал он матери молоком между строк. — Меня взять не могут, все равно сижу».
