В застенке он провел немногим более года. Тюрьма, как ни странно, пошла ему на пользу; он поправился, прибавил в весе. Чтобы держаться в форме, он прямо в камере занимался гимнастикой. Его самолюбию льстило то, что даже из-за тюремной решетки ему удавалось руководить революционным движением, водя за нос стражу. Ему больше повезло, чем некоторым из его соратников, схваченных одновременно с ним. Ванеев заболел туберкулезом, от которого так никогда и не излечился, а еще один революционер сошел с ума. Зимой в камерах стоял страшный холод, и большинство заключенных мерзли и не могли спать на холодных железных койках с жесткими соломенными матрасами, прикрывшись тонкими серыми одеялами, от которых разило дезинфекцией. Владимир подошел к проблеме сна в холодной камере так же продуманно, как и в случае с книгами и почтой-невидимкой. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, он отжимался на полу по пятьдесят раз, доводя себя до изнеможения, чем очень развлекал стражу, наблюдавшую иногда за ним в дверной глазок. Те всё дивились и не могли понять, кому он молится и какой он веры, если отказался ходить на службы в тюремную часовню. После этих упражнений тепло разливалось по телу, и едва его голова касалась койки, он сразу засыпал, несмотря на пронизывающий холод. Владимир не изводил себя горькими мыслями, которые обычно посещают очень многих арестантов длинными, бессонными ночами; не терзался жалостью к себе, ни в чем не раскаивался.
Как когда-то Нечаев, он, сидя за тюремной решеткой, вырос в заметную фигуру среди товарищей-революционеров. Этот небольшого роста человек, сидевший в 193-й камере, почитывавший книжки, игравший с хлебными шариками, приобрел такое влияние в революционной среде, о каком раньше и не мог мечтать. В подпольных кружках все еще продолжали называть его «Николаем Петровичем», или «К. Тулиным». Были у него еще псевдонимы, под покровом которых он надеялся уйти от вездесущего ока полиции. Через несколько лет он возьмет себе еще один псевдоним, и ему суждено будет запомниться человечеству надолго. Он будет приятен на слух ласкающей мягкостью звуков, являясь производным от женского имени. Но он совсем не будет вязаться с человеком, придумавшим его для себя, человеком, задавшимся одной единственной целью — свалить мир, из которого вышел сам.
Владимира Ульянова больше не было. Теперь был Ленин.
Шушенское
В конце XIX века жизнь политических ссыльных обычно протекала спокойно и мирно. Описанные Ф. М. Достоевским сцены дикой расправы и самосуда над заключенными, свидетелем которых он стал, находясь в ссылке в Сибири в 50-х годах, ушли в прошлое. Правда, еще попадались тюрьмы, где узники страдали от тирании местного начальства и стражей, но это в большей степени относилось к людям, совершившим тяжкое уголовное преступление. Человек, убивший, скажем, министра, или покушавшийся на его жизнь, не мог рассчитывать на пощаду, с ним разделывались быстро. Но революционер, подстрекающий к уничтожению — ни много ни мало — всего существующего строя, был вправе рассчитывать на то, что с ним обойдутся как с интеллигентом, и создадут ему в ссылке все необходимые нормальной жизни условия. Если у него к тому же имелись деньги, то он устраивался в Сибири не хуже, чем где-нибудь в европейской части России. Он мог занимать отдельный дом, обмениваться корреспонденцией, писать книги, совершать поездки по окрестным городкам и весям, охотиться. Наказание его ограничивалось единственным запретом — он не мог селиться в больших городах. И для многих революционеров такой «отдых» и «вольная жизнь» на природе были просто необходимы хотя бы для того, чтобы в тишине хорошенько обдумать и выносить программы будущих революционных битв. В этом смысле ссылка была для них даром судьбы, а не наказанием.
В своей книге «Записки из Мертвого дома», вспоминая, как он отбывал срок сибирской ссылки, Достоевский писал, что, несмотря на тяготы арестантского бытия, которые выпали на его долю, он всегда с благодарностью будет вспоминать те годы. Именно там он по-настоящему познал русский народ и восстановил душевное равновесие. Впоследствии Ленин произнесет похожие слова, вспоминая свою сибирскую ссылку. Будучи на положении ссыльного в глухом, уютном таежном селе, он за все три года не испытывал никаких притеснений, никакого над собой насилия. Ему была предоставлена полная свобода жить, как ему вздумается, и заниматься, чем ему угодно. Он будет вспоминать эти годы в череде самых счастливых лет своей жизни.
1 О февраля 1897 года власти вынесли окончательное решение по его делу. Он приговаривался к ссылке сроком на три года с отбыванием ее под надзором полиции в восточной части Сибири. Однако сообщать ему об этом решении не спешили, и он провел в тюрьме еще две недели. Наконец он был вызван к прокурору, где и узнал, какое ему назначено наказание. Он вздохнул с облегчением. Еще бы, его могли приговорить к каторжным работам или к длительному тюремному заключению. Так что он легко отделался. Через несколько дней он еще более воспрял духом, когда узнал, что его матери удалось выхлопотать для него другое место ссылки. Теперь он должен был проследовать на поселение в южную часть Сибири, а не в восточную, где он бы пропал от холода. Вдобавок к этому ей удалось добиться того, чтобы ему разрешили ехать в ссылку на свои деньги с комфортом, а не в арестантском вагоне с другими осужденными, да еще под конвоем вооруженной охраны. Мария Александровна даже загорелась мыслью самолично сопроводить его в ссылку, но он отговорил ее, убедив в том, что это нешуточное дело в ее возрасте и с ее слабым здоровьем.
Надо сказать, что пенитенциарная система в царской России отличалась сравнительной мягкостью. На сборы в далекое путешествие поездом в глубь России ему было дано три дня. Выйдя из тюрьмы, он сразу же сел в поезд и поехал в Москву, к своей семье. В Москве он побыл с родными, посетил знаменитую Румянцевскую библиотеку, где подобрал себе для работы необходимые материалы, и даже успел побывать на нелегальном собрании. У него осталось довольно неприятное впечатление от него. К своему ужасу, он обнаружил, что за те почти полтора года, что он провел в камере-одиночке, марксизм претерпел постороннее вторжение: его чистота была заменена менее радикальными теориями некоего Эдуарда Бернштейна, который считал, что рабочее движение добьется значительно большего успеха, если будет бороться за экономические права рабочих с помощью профсоюзов, а не путем революции. В ленинском понимании сторонники Бернштейна были тронуты тленом мелкобуржуазных, обывательских представлений.
Отправляясь с московского вокзала в Сибирь, он был больше похож на путешественника, желавшего прокатиться на восток, чем на ссыльного. К тому же выезжал он не один. До Тулы его сопровождала мать с двумя сестрами. Никакого вооруженного конвоя при нем не было, и его принимали за обыкновенного пассажира. Он вез с собой около сотни книг, чемодан, битком набитый одеждой, и тысячу рублей денег наличными. Согласно инструкциям он должен был доехать до Красноярска и по прибытии туда ждать дальнейших указаний. Раньше, когда ему приходилось ездить в поезде на большие расстояния, дорога утомляла его; он, бывало, жаловался, что трехдневная поездка из Самары в Петербург «окончательно измотала» его. Как ни странно, путешествие на восток не только не утомило его, наоборот, ему было интересно, он был захвачен, — может быть, оттого, что он очень крепко спал ночами, а днем с удовольствием смотрел в окно, любуясь проплывавшими мимо красотами природы. Его письма домой были полны теплых слов любви к близким. В дороге он пребывал в отличном настроении.
