В тот день крутил он то ли американский, то ли английский фильм «Тетушка Чарли». Конечно, не в том смысле, что комедийную актрису звали Чарли, а в том, что она приходилась тетушкой некоему Чарлею.
«Вот это комедия! Вот это штука! — ахали ребята. — Еще почище, чем «Антон Иваныч сердится!» «А я не согласна. Мне кажется, что наша школа комедий сильнее, — проговорила Вольсон и повернула свой носик к Холмскому. — А вы как считаете, Сергей?» «Знаете, Стелла, — как-то по-взрослому повернулся к ней внучатый племянник какого-то Хлебникова, всезнайка Холмский. — Такие фильмы надо показывать парашютистам за день до высадки».
Девочка восторженно поаплодировала юнцу. А сейчас меня, наверное, спросит, подумал Акси-Вакси. Чтобы унизить. Посадить в лужу. А я и не знаю, что сказать. Не могу же я сказать, что мне нечего сказать о таком смешном и симпатичном, сугубо британском фильме. Но она его не спросила, а только посмотрела исподлобья.
Боже мой, как она посмотрела на меня на этой «Тетушке Чарли»! Какое глубокое чувство она испытала! И какое в ответ возникало вдохновение и какой мощный полет! А когда открыли большую, сродни воротам, дверь в этом зассанном и даже подкаканном «Вузовце», пахнуло талым снегом и сухими листьями, как это бывает на грани осени и зимы, повеяло дальнейшим юношеством, хоть оно пока еще и не наступило.
Лето 1945 года, несмотря на победу над Германией, принесло Акси-Вакси серьезное разочарование. Тете Коте тогда не удалось достать новую путевку в романтические «Пустые Моркваши». Вместо этого его и младших детей послали в восточную часть Татарии, в деревню Саломыково.
Там было миловидное озеро с плакучими ивами на берегах. Неподалеку, на холме, стояло двухэтажное бревенчатое здание сельской школы. В нем разместили отряд младших октябрят. Между этим зданием и озером располагались несколько брезентовых палаток для старших. Ну и столовая, конечно. Везде вокруг коровьи розы указывали прохождение стад. Говно какое, думал приближающийся к тринадцати годам Акси-Вакси. Экая глухомань! Разве можно это сравнить с берегами Волги? Особенно в те дни, когда на простор крутой волны выходит для демонстрации силы Волжско-Каспийская военная флотилия? Ну а двухэтажные колесные плавающие дачи, по палубам которых гуляют дочери ответработников и конструкторов?
Он лежал на спине, на зачуханном футбольном поле, где паслись козы и носились с визгом октябрята; многие из них с самодельными луками и стрелами. Стрелы, увенчанные какой-нибудь тяжеленькой штукой, ну, скажем, вырезанной из мягкого дерева гайкой, взлетали в зенит — на спор, чья выше? Он лежал и пытался себе представить Европу, полную освобожденных из-за колючей проволоки толп, двигающихся в разных направлениях, в сторону победоносных армий. Вдруг подумалось: вот наши узники, очевидно, никогда не смогут идти, куда захотят, в сторону победоносных армий. Еще одно «вдруг» — он почувствовал приближение взрослой жизни. Детство мелькает назад, надвигается страшноватая взрослость.
Недавно он стал регулярно переписываться с матерью и отцом. Его письма с адресом п/я (почтовый ящик) без помех доходили до родителей. Ответы тоже достигали мальчика без каких-либо ограничений. Признаться, он не жаждал этой корреспонденции. Ему казалось, что и мать, и отец, разделенные друг от друга десятью тысячами километров, пишут ему довольно формальные, одинаковые письма: «Напиши, как ты живешь… не огорчаешь ли ты своих самоотверженных родственников… какие у тебя отметки в школе…» Да он и сам ограничивался формальными писульками: «Дорогая мамочка (Дорогой папочка), я живу хорошо. Сыт, обут, одет… По большинству предметов у меня хорошие оценки…»
Однажды тетка подошла к нему как раз тогда, когда он писал подобное письмо отцу: «У меня к тебе просьба, Ваксик. Вложи, пожалуйста, среди своих страниц записку твоей матери твоему отцу. Ты им поможешь в переписке».
Он взял, конечно, без всяких объяснений одну страничку, исписанную чернильным карандашом, а когда вкладывал страницы в конверт, бросил взгляд на отчетливый почерк Жени Гинз и увидел слова, полные отчаяния: «…Павлюкан, годы с тобой были самыми счастливыми страницами моей жизни. Я люблю тебя так, что сердце стонет, но в отличие от тебя я не верю, что мы вернемся друг к другу и восстановим семью. Боюсь, что наши дети, особенно Ваксик, станут для нас чужими людьми. Единственное, о чем я молю Провидение, это дать мне возможность умереть поближе к тебе, мой Павлюкан…»
Пронзенный и потрясенный этими трагическими строками, я долго сидел, глядя на висящую у нас карту великого, могучего Советского Союза. Бесконечные пути смерти предстали передо мной. Они расширялись на Западе по мере наступления армии и флота, а на Востоке, в ледяном застое, они сужались по мере сокращения «долгосрочных командировок». Кто подсчитает, сколько людей погибает и сколько спасается и что определяет их судьбы?
Вот он лежит на заброшенном футбольном поле и смотрит в безоблачные небеса нищего Саломыкова, куда взлетают десятки самодельных стрел, пущенных октябрятами нашего лагеря. Набирая скорость, они летят к земле, ведомые их утяжеленными кончиками. Лишь одна из десятков коз оказалась задета стрелой, заблеяла и дрыгнула задними ножками. Остальные безучастны. Я смотрю точно в зенит и вижу приближающуюся ко мне, прямо ко мне, точно ко мне стрелу. Она бьет меня прямо в лоб. Не особенно больно, но обидно до слез, едва ли не до рыданий. Почему именно в меня, почему именно в лоб попадает паршивая стрелка? Никто из октябрят ничего особенного не замечает.
Однажды весь пионерлагерь был выпущен в большое колхозное поле. Там среди репейников и осоки росли многочисленные кусты черной смородины. В колхозе некому было собирать вполне пристойный урожай, и потому местное начальство решило на корню скормить пионерам этот великолепный источник витаминов. Мы ничего не собирали, а только лишь ели, жрали, рубали, шамали, штевкали и несколько часов, счастливые, бродили по полю с размазанными черными ртами. Потом поскакали по палаткам — дрыхнуть со своим черносмородинным, витаминизированным кровообращением.
В саломыкинском лагере на столбе был прикреплен громкоговоритель. Он разносил в округе полукилометра бесконечный восторг и восхищение товарищем Сталиным, однако изредка начинала звучать и классическая музыка: больше Чайковского, но меньше Моцарта, но все равно какая-то прелесть человеческая, и Акси-Вакси тогда старался отъединиться от разных мудил и посидеть на берегу в одиночестве.
В этот раз во внеурочное время вдруг стали передавать сообщение ТАСС. В голосе Левитана звучали какие-то неожиданные нотки. Он говорил, что сегодня, 6 августа 1945 года, самолет ВВС США «летающая крепость» нанес удар по японскому городу Хиросима. В бомбардировке впервые использовано новое взрывное устройство исключительной разрушительной и убойной силы, именуемое атомной бомбой. Город Хиросима уничтожен. По предварительным оценкам погибло триста тысяч человек…
