— Это вы, господин Гаккель, в прошлом году вместе с Александром Успенским, сыном писателя Глеба Успенского, организовали подпольную типографию, печатали и распространяли «Коммунистический Манифест» — произведение, в России запрещенное?
— Да, — ответил Гаккель. — Но ведь я уже наказан за это. В Москве, в прошлом году во время летней практики ваши коллеги меня арестовали, и я просидел в Бутырской тюрьме целых четыре с половиной месяца.
Пристав поглядел на Гаккеля прищуренными, сузившимися глазами; выражение лица его стало брезгливым; сразу ясно стало, что любезности больше нет, а есть полное сознание своей силы.
— Вы что, наивного из себя изобразить хотите? Четыре с половиной месяца за преступление, предусмотренное статьей двести пятидесятой уложения о наказаниях! Дешево отделаться думаете! За вас господин директор Электротехнического института хлопотал.
— Что ж, — сорвалось у Гаккеля с языка, — неужели он наши взгляды разделяет?
— Дерзить изволите, молодой человек? Господин директор просто не хотел, чтоб вверенный ему институт в рассадник бунтовщиков превращался, репутацию неблагонадежного приобретал. Но мы считаем, что гнилой зуб надо рвать с корнем. Получите предписание о высылке вас из столицы в город Пермь сроком на пять лет под надзор полиции. Заодно познакомьтесь со списком городов, в кои въезжать вам и проживать запрещено.
Чемоданы уже отнесены в экипаж; большой медный маятник стоящих на полу часов в резном, с фигурами футляре отсчитывает последние минуты. Яков Гаккель грустно смотрел в окно. Какое голубое небо сегодня, как ярко светит солнце. Как тяжело уезжать не по своей воле именно в такой день! Когда он еще вновь увидит эту чистую, тихую, пустынную улицу, высокие деревья на тротуаре? Когда он еще вновь услышит бой часов в родительском доме, зажжет люстру под потолком, сядет в кресло с гнутой спинкой, поднимет крышку рояля?
Из соседней комнаты вышел через стеклянную дверь отец в полной генеральской форме. На плечах аксельбанты, мундир со стоячим воротником, на шее орден — святой Владимир третьей степени. Пышные усы и бакенбарды; взгляд, как и положено генералу, властный, но какая-то растерянность затаилась в глубине глаз.
— Зачем этот парадный вид? — нахмурился юноша. — Для проводов в ссылку совершенно не обязательно.
Генерал ничего не ответил. Появилась мать, обняла сына, заплакала. Присели.
— Хватит, пора. — Модест Васильевич поднялся.
Они спустились по ковровой дорожке, придавленной медными прутьями. В стенных нишах стояли вазы с цветами. Швейцар внизу почтительно поклонился его превосходительству. Не с богатством жаль расставаться, а с чувством защищенности, которое всегда окружает тебя в родительском доме. Что ж, по-разному происходит прощание с молодостью…
Копыта лошадей цокали по брусчатке Невского проспекта. Некоторое время отец молчал, глядя прямо перед собой, потом заговорил:
— Есть на тихоокеанском побережье России мыс Гаккеля. Я открыл его. Имя Гаккеля известно на Дальнем Востоке еще и потому, что я строил телеграфную линию Хабаровск — Владивосток. Знают эту фамилию и в Кронштадте, где я возводил портовые сооружения. Все это в прошлом. Теперь же по произнесении этой фамилии неизбежен вопрос: а кто такой Гаккель — генерал инженерной службы или политический преступник, сын его?
Юноша молчал. Неотвратимость случившегося и пугала, и бесила, и подзадоривала его.
— Предком нашим был наполеоновский солдат, — продолжал Модест Васильевич. — Не знаю, от него это у нас в роду или нет, но мы люди живые, увлекающиеся. Я боялся того, что в конце концов с тобой все-таки случилось, пытался направить твои интересы на тот путь, которым сам шел всю жизнь. Помнишь поездку в Кронштадт, маленькую гальваническую мастерскую? Я сохранил ее. В институте, куда ты по моему совету определился, лучшие профессора читают. Неужели все это не увлекает без остатка, неужели на конфликт с властями надо было идти?
— Сейчас трудно быть в стороне от политики, — сказал Яков.
По перрону Николаевского вокзала, как и на любой, даже самой крохотной станции Российской империи, расхаживал жандарм. Он внимательно поглядел на старого генерала. Тот приосанился, гордо поднял голову. И Яков вдруг понял: этот парадный мундир, этот орденский крест на шее и еще один с правой стороны груди — все не случайно. Генерал хочет показать: что бы ни произошло, но верной службы, но трудов на строительстве многочисленных и огромных сооружений, но безупречной жизни ничто перечеркнуть не может.
Прозвучал сиплый паровозный гудок; вагон дернулся и плавно покатился по рельсам. Прошел кондуктор, зажигая свечи в фонарях, оглядывая скамейки: не видать ли чего подозрительного.
Молодой человек со взглядом живым и быстрым, сказал в изумлении:
— Что это он? Зайцев ищет?
— Циркуляр выполняет, — ответил сидящий напротив попутчик. — О вменении в обязанность лицам поездной службы иметь бдительный надзор за сопровождаемыми пассажирскими поездами. У этих людей глаз наметанный: сразу видят, кого везут. Заметили, как он глянул на нас. Нюхом чует, что я наказание отбыл, живу на поселении. Но вы-то, судя по фуражке, инженер?
— И тоже ссыльный. — Юноша вздохнул, снял фуражку, положил себе на колени.
— Ну что ж, коли так, давайте знакомиться. Харитонов Василий Григорьевич.
— Гаккель Яков Модестович.
— Позвольте, позвольте… — Харитонов наморщил лоб. — Фамилия ваша редкая, запоминающаяся, я ее где-то слышал. Не в Кронштадте ли? Я там служил в канцелярии электромеханического завода.
— Мой отец возводил портовые сооружения в Кронштадте, — сказал Яков. — Он военный инженер, имеет чин генерала.
— Какая же программа у вас была? За что нынешняя молодежь готова и в тюрьму, и в ссылку последовать? Я осужден пятнадцать лет назад. Лейтенант Николай Евгеньевич Суханов привлек меня к участию в делах партии «Народная воля». Сам же он был связан с Желябовым. Суханова расстреляли, девятерых отправили на каторгу. Я знаю, на нас, народовольцев, смотрят, как на отжившее поколение. Но вы-то, вы-то что исповедуете?
…Стучат набравшие силу колеса, рвется из фонаря пламя свечи, мчится поезд сквозь зимнюю уральскую ночь, качаются зеленые вагоны с черным двуглавым орлом на стене и надписью: «Пермско-Тюменская железная дорога». Хорошо ехать на мягких диванах вагонов первого и второго классов, но и в третьем на жестких скамейках неплохо, если есть внимательно слушающий попутчик, которому можно рассказать о своей короткой двадцатичетырехлетней жизни, поделиться мыслями, спросить совета.
