— Какая же программа у вас была? За что нынешняя молодежь готова и в тюрьму, и в ссылку последовать? Я осужден пятнадцать лет назад. Лейтенант Николай Евгеньевич Суханов привлек меня к участию в делах партии «Народная воля». Сам же он был связан с Желябовым. Суханова расстреляли, девятерых отправили на каторгу. Я знаю, на нас, народовольцев, смотрят, как на отжившее поколение. Но вы-то, вы-то что исповедуете?
…Стучат набравшие силу колеса, рвется из фонаря пламя свечи, мчится поезд сквозь зимнюю уральскую ночь, качаются зеленые вагоны с черным двуглавым орлом на стене и надписью: «Пермско-Тюменская железная дорога». Хорошо ехать на мягких диванах вагонов первого и второго классов, но и в третьем на жестких скамейках неплохо, если есть внимательно слушающий попутчик, которому можно рассказать о своей короткой двадцатичетырехлетней жизни, поделиться мыслями, спросить совета.
— …Ну, а на Николаевском вокзале, когда уж два удара колокола прозвучало, отец обнял меня, перекрестил и говорит: «Ничего, что ж поделаешь, коли так получилось. Урал — край развивающийся, заводов много, можно и там хорошим инженером стать. Найдешь себе место, опыт приобретешь». Расцеловались мы, и я уехал.
— Ну и как, нашли место? — спросил Харитонов.
— Нашел! — усмехнулся Гаккель. — Промышленники и рады были бы взять, но как проведают, что я ссыльный, так сразу и отказ. А вдруг рабочих агитировать стану? Знают, чего бояться. Условия труда и вправду ужасные. Нужны им инженеры, верно, но страх сильнее. Служу участковым механиком в управлении Пермского почтово-телеграфного округа. Езжу вдоль линий, произвожу контроль оснований столбов, заменяю их, крючья, изоляторы ставлю. А также слежу за правильным выполнением телеграфной службы станционными агентами. Ведомости составляю. Даже с аппаратами редко дело иметь приходится. Политика политикой, но по призванию-то я инженер. И получилось так, что прозябаю в этой глуши.
— Да, — сказал Харитонов, — здесь до вас многие томились. Правда, по другим причинам. Был такой князь Долгорукий, сосланный из столицы за предерзкие шалости. Так он и здесь не остепенился, продолжал то же самое. Выселили его в Верхотурье. Перед отъездом собрал он всю знать на завтрак да и накормил именитых гостей паштетом из своего пуделя. Они ели, ничего не зная, а он потом этой историей весь петербургский высший свет веселил.
— Из пуделя! — захохотал Гаккель. — Повеса, конечно, но понять его можно. Скука здесь ужасная. Главное — дела настоящего нет. Не жалею, что принял участие в политической борьбе, но мечтаю теперь конструировать, строить, испытывать.
— Я вам посоветую вот что, — вдруг посерьезнел Харитонов. — Слышали о Ленском золотопромышленном товариществе?
— Ну как же! Могущественная компания.
— Настолько могущественная, что она своими силами построила железную дорогу от пристани на реке Бодайбо раньше, чем Сибирская магистраль была доведена до Иркутска. Она же организовала пароходство на Витиме, а теперь хочет построить электростанцию по последнему слову техники. Могло бы вас это дело заинтересовать?
— Пожалуй, — пробормотал Гаккель.
— Инженеры им очень нужны; ссыльных там предостаточно и без вас; да к тому же компания уверена в своем могуществе. Ничего не боится. И полиция, я думаю, не воспрепятствует. Ей же лучше, что вы еще дальше от Петербурга укатите. Но не боитесь ли вы сибирских морозов?
— У меня бабка — якутка, и сам я родился в Иркутске.
— Вот и хорошо. Если надумаете, обратитесь в главное промысловое управление, что находится в городе Бодайбо. Может быть, и встретимся еще раз. Там среди своих, ссыльных, мое постоянное место жительства.
Холмистые, изрезанные оврагами и устьями рек берега Лены. Дикая, печальная, какая-то безжизненная красота. Не то что деревень — ни пашен тут не увидишь, ни сенокосных лугов. Изредка попадаются на ровном месте или на отлогом склоне какого-нибудь холма группы домиков — почтовые станции. Здесь, когда еще не ходили пароходы, можно было менять лодки, как в среднерусской полосе лошадей. Вид станций угрюм — будто на день всего поселились, в домиках люди, и нет им никакого дела до того! кто был здесь вчера и кто будет завтра. Возле станций — участки распаханной земли.
— Растет здесь что-нибудь? — спросил Гаккель стоящего рядом на палубе казачьего офицера.
— Ячмень — и тот с грехом пополам. Земля сырая, холодная. Да и для того ли люди сюда попадают, чтоб крестьянствовать. Золото — вот что здесь главное, господин инженер. Мужики в центральных губерниях свое хозяйство бросают и в лаптях, в армяках сюда. Пешком, потому что на дорогу денег нет. Годами идут. Нижегородцы, рязанцы, симбирцы, вятичи, пензенцы — вся мужицкая Россия прет. Особенно в неурожайные годы. Генерал-губернатор Восточной Сибири приказал ставить казачьи заслоны по дорогам, даже тропинкам, что ведут на прииски. Я сам в таком заслоне стоял. Да где там!.. Разве удержишь?.. Август еще не кончился, а здесь уже начиналась осень, дул сильный ветер. Гаккель спустился в каюту. Попутчики играли в карты. Было душно. А каково же ссыльным, которых везут в паузках — огромных барках с плоскими прямыми бортами и тупым носом? Один такой тянется сзади на буксире. Этот казачий офицер — начальник конвоя — предложил на одной з пристаней осмотреть паузок. Плавучая тюрьма — ары в два этажа, забитые арестантами, а под нарами, на сыром и грязном полу еще люди. Через трое суток после отплытия от пристани Жигалово, где начинался водный путь по Лене, пароход подошел к Витимску.
— Не сюда следуете? — спросил казачий офицер.
— Нет.
— И не дай вам бог здесь задержаться. Десятого сентября расчет на приисках, а после такое начинается! Разгул, грабежи…
Арестантские суда доставили свой груз. Офицер сошел на берег в Витимске. А Гаккель пересел на пароход «Тихон» и поплыл по реке Витим.
«Занесло же меня, — думал он, глядя на безлюдные берега, на бешено мчащиеся воды реки. — Ну, вот и Сибирь, холодная, дикая страна с жестокими обычаями. А ты приехал сюда сам. Да, приехал, независимо от того, что ждет, потому что здесь настоящая работа, и в этом краю с суровым климатом, с суровыми людьми можно выковать твердый и настойчивый характер. Тому, у кого вся жизнь впереди, это так необходимо. Недаром крестьяне, что попадались на длинном пути, держались степенно, с достоинством, без угодливости. Ни эти люди, ни предки их никогда не знали крепостного права. В этом краю каторги человек так внутренне свободен, как нигде».
