По этому поводу у нас, как всегда, завязался спор, и я разразился вышеприведенным примером неисправимого пьяницы. В ответ на это Мак-Шонесси рассказал об одном человеке, который будто бы на его глазах превратился из отъявленнейшего негодяя чуть не в святого, и этим человеком, по дальнейшим его разъяснениям, оказался он сам.
Я поддерживал свое убеждение, что если в нем действительно произошла такая перемена, какую он находит в себе, то опять-таки в этом можно видеть лишь действие его собственного понимания, что он нехорош, и сильное напряжение воли казаться другим, переродившимся к лучшему.
— Разумеется, это делает тебе честь, — заключил я, — но возможности «перерождения» вовсе не доказывает. Потом я не верю, чтобы ты когда-нибудь был злым и способным на гадости; просто-напросто, ты довольно легкомысленный малый, поэтому всегда можешь принести вред другим, даже не сознавая этого.
Мак-Шонесси покраснел, поморщился, передернул плечами, но ничего не возразил. Браун заступился за нашего общего друга и сказал, что если он иногда и подводит других, то единственно по своей доброте, которая не поддается контролю холодного рассудка.
— Разве ты совсем не признаешь возможным, чтобы человек был способен переродиться вследствие какого-нибудь хоть внешнего толчка, который заставил бы его устыдиться и решиться переделаться? — спросил он меня.
— Признаю, — ответил я, — но вместе с тем утверждаю, что золото и в огне остается золотом, а медь — медью. Они могут очищаться, могут и загрязняться, но все это будет лишь внешним, внутренняя же их сущность останется всегда неизменной.
Джефсон высказал ту мысль, что человеческий характер — это своего рода яд или эликсир, составляемый каждым для самого себя из всех тех элементов, которые входят в жизнь, и что изменить этот эликсир нельзя; его можно только выбросить вон из пробирки и составить другой, по новому уж рецепту.
— Это и будет то самое, что называется перерождением, — продолжал он. — Элементы-то, может быть, и остаются прежними, но войдут в другие соединения и в других пропорциях — вот и выйдет нечто другое. Могу пояснить свой взгляд примером.
Я лично встречал одного человека, который казался мне совершенно «перелицованным» после одного случая, до мозга костей потрясшего все его существо. Это был школьный товарищ моего младшего брата, и я часто с ним встречался.
Но вот года три я не видал его, — он куда-то уезжал, и когда судьба вновь столкнула меня с ним, то я едва мог узнать его. Из человека крайне раздражительного, своевольного и деспотического он превратился в тихого, сдержанного, вдумчивого и мягкого.
Однажды мы с ним совершали загородную прогулку и на дороге увидели взрослого свирепого вида парня, который науськивал на маленького ребенка большую собаку. Животное, по-видимому, было умнее его и не слушалось его науськиваний на беззащитное существо. Не говоря ни слова, мой спутник, отличавшийся необыкновенной физической силой, схватил этого негодного шалопая за шиворот, дал ему здоровую встряску, потом швырнул на землю и тут только проговорил глухим от негодования голосом:
— Вот тебе на память вроде того, чего ты желал этому ребенку!
— Однако и проучили вы его; действительно, долго будет помнить, — заметил я, когда мы пошли дальше, а за нами раздавался отчаянный рев жертвы его гнева. — Но, позволю себе заметить, что вы чересчур уж сурово с ним поступили: могли его искалечить.
— Ничего, останется цел! — отозвался мой спутник. — Я соразмеряю свою силу. Этому негодяю только довольно чувствительно. Но так и нужно; пусть он сам испытает то, что готовил другому.
Дорогою он рассказал мне случай, заставивший его смотреть на вещи совсем другими глазами, чем он смотрел раньше. Дело было в том, что ему, как специалисту, было предложено взять в свои руки обширную чайную плантацию в Южной Индии. Условия были великолепные, перемены климата он не боялся, перспектива иметь дело с целой армией темнокожих, которыми возможно управлять только внушением страха, доставляла ему даже удовольствие, а опасностей он никаких не боялся.
Одно лишь обстоятельство могло бы заставить его уклониться от этого предложения. Это обстоятельство заключалось в том, что у него была жена, нежная, кроткая и робкая молоденькая женщина, — из тех, для которых смерть легче, чем опасность, и самая горькая судьба предпочтительнее одной боязни ее. Такие женщины в ужасе бегут при виде мыши или паука, но спокойно пойдут на мученичество, если это нужно для спасения другого или для торжества идеи. Когда нет ничего такого, что давало бы подъем их душевным силам, нервы их трепещут перед всякой обыденщиною.
Если бы муж хоть на минуту принял в расчет особенности своей слишком, так сказать, тонкострунной жены, сообразил бы, что она совершенно не приспособлена к той полной всяких неудобств и случайностей жизни, на которую он шел, то, наверное, отказался бы от переселения на индийскую плантацию. Но у него не было привычки считаться с другими, даже близкими ему людьми, когда дело шло о его собственных интересах.
Он горячо любил свою жену, но по-своему, как предмет, принадлежащий ему и существующий единственно для его комфорта, как любил преданную ему собаку, готовую пожертвовать за него жизнью и которую он беспощадно бил по малейшему капризу, или как тех лошадей, которыми он гордился, а потом совершенно зря загонял до смерти.
Ему никогда и в голову не приходило спрашивать мнения жены в каких бы то ни было делах, поэтому он не посоветовался с ней и относительно поездки в Индию, а лишь оповестил жену, что в такой-то день они сядут на пароход, чтобы ехать на Восток. При этом он вручил ей чек на крупную сумму, чтобы она могла накупить себе всего, чего захочет, и сказал, что если не хватит, то добавит еще сколько нужно, и чтобы она не стеснялась в расходах.
Жена, любившая его тоже с чисто собачьей привязанностью, такой вредной для его характера, ограничилась тем, что только шире обыкновенного раскрыла свои большие сияющие голубые глаза, но ничего не возразила. Наедине сама с собою она много думала о предстоящей перемене и потихоньку горько плакала. Заслышав же шаги мужа, она торопливо уничтожала следы слез и встречала его с ясною улыбкою.
Когда они очутились в новых условиях жизни, нервозность и боязливость жены, дававшая мужу повод и раньше высмеивать ее, стали уж прямо раздражать его. Жена, которая падала в обморок при реве зверя, раздававшемся за милю от нее; бледнела как смерть, когда, оглянувшись в темноте, замечала пару горящих глаз, устремленных на нее из-за ветвей растущего вокруг веранды кустарника, и окончательно теряла самообладание при виде змеи, хотя бы и самой безобидной, — казалась ему неудобной при необходимости жить по соседству с индийскими джунглями.
