Старшая дочь, Джанка, в 16 лет переехала к матери в Нью-Йорк. В письмах к ней Ника обращается словно к сестренке, а не к дочери: радуется ее любви к джазу, хвалит ее познания о музыке и музыкантах. Позднее попробовал пожить с Никой и Патрик, но, по его словам, еженощные концерты мешали ему заниматься. Трое младших, Шон, Берит и Кари, жили в Нью-Йорке с 1953 года по 1957 год вместе с отцом, исполнявшим тогда обязанности уполномоченного представителя Франции в США и Канаде. Позднее они вместе с Жюлем перебрались в Перу, куда он был назначен послом.
Для стремящихся к новой жизни послевоенный Нью-Йорк был желанной гаванью. Там бурлила энергия, экономика переживала рассвет, и в этом городе нормально чувствовал себя любой иностранец – на каждой улице смешивались самые разные языки. Китайский квартал примыкал к итальянскому, а дальше корейский, афроамериканский, вест-индский, русский, польский, еврейский, мусульманский, латиноамериканский. Никто не тяготился таким соседством. Где могла бы лучше устроиться Ника, с ее венгерско-англо-немецко-еврейскими корнями, мужем – французом из австрийцев, имевшая опыт жизни в Европе, Африке и Латинской Америке?
Стоимость жизни в ту пору была там невысока, и Нью-Йорк словно магнитом притягивал к себе деятелей искусства и литературы, танцоров, поэтов, философов и психоаналитиков. Идеи, образы и мысли вызревали в кафе, барах и джаз-клубах. Подруга Ники Феба Джейкобc убедительно объясняет, чем этот город соблазнил Нику: «Она приехала сюда, где есть свобода, какой нигде больше не найдешь. Мы послали к черту хороший вкус и манеры. Это возбуждало, она хотела войти в тусовку, стать своим парнем».
Сал Парадайз, герой романа Джека Керуака «В дороге», тоже попал в Нью-Йорк 1950-х годов.
«Вдруг я оказался на Таймс-сквер, прямо в час пик, и смотрел непривычными к большому движению глазами на бешеное безумие и совершенное сумасшествие Нью-Йорка: миллионы несутся куда-то в погоне за зеленью, за мечтой маньяка – брать, хватать, тащить, отдавать, стонать, умирать и упокоиться на ужасном городе-кладбище по ту сторону Лонг-Айленда. А там, у края земли, – высокие башни, где родилась Бумажная Америка».
Джазовые клубы на Пятьдесят второй стрит были невелики, в них каждый вечер наведывалась одна и та же публика. Ника общалась с Керуаком, Уильямом Берроузом, Алленом Гинсбергом и художниками-абстракционистами – Джексоном Поллоком, Виллемом де Кунингом, Францем Клайном и Фрэнком Стелла, она слушала Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи, Джона Колтрейна и Майлза Дэвиса. Появлялись и представители нового поколения американских писателей – Сол Беллоу, Норман Мейлер, Том Вулф. Всех зазывал джаз. Музыка перетекала в иные формы искусства, вдохновляла поэтов Черной горы отказаться от контроля и разрушить структуры. Художники вроде Роберта Раушенберга работали в технике коллажа, а Берроуз выхватывал фразы из газет и строил коллажи из слов и смыслов.
Джон Дэнкворт, друживший с Никой английский саксофонист, в то время жил в Нью-Йорке, слушал ту же музыку. «Фантастический мир, особенно для того, кто явился из разоренной войной Европы, где продукты все еще выдавали по карточкам и вдобавок наступила худшая за полвека погода. Нью-Йорк был для меня раем. Прекрасно понимаю, почему Ника мечтала слиться с ним».
С тех пор как в 1920-х годах открылся «Коттон», многие белые наведывались в джаз-клубы. Но Ника не собиралась уходить домой и когда клубы закрывались. Клинт Иствуд, режиссер, познакомился с Никой, когда снимал фильм «Птица», посвященный Чарли Паркеру. Он рассказывал мне: «Люди заглядывали послушать свинг или джазовый ансамбль, потом шли себе дальше, а Ника приняла культуру джаза и бибопа целиком и полностью, восторгалась этой мятежной стихией».
Робин Келли, биограф Монка, добавил к образу Ники еще один штрих: «Насколько я понимаю, в детстве она жила словно в банке с ватой. А потом, уже взрослой, заболела корью и чуть не умерла. Когда человек растет изолированно, когда его со всех сторон ограждают и защищают, он, став взрослым, может и вразнос пойти».
На тридцать лет установилась даже своего рода рутина. Ника ведь не просто слушала джаз – теперь она жила им. Жизнь начиналась с наступлением темноты, светлое время суток Ника пренебрежительно растрачивала.
Прошло лишь несколько месяцев после переселения в Нью-Йорк, и плотно переплетенная сеть семейных связей сменилась не менее сложным и тесным кругом музыкантов. Вместо британской аристократии – «джазократия». Ника выяснила, кто на кого влиял, кто кого любил, предал, кого воспитал, кому подражал. Она усвоила их жаргон, их распорядок дня, их привычки. Сделалась своей в стране джаза.
Когда она явилась к ним – на сверкающем белом «роллс-ройсе», с толстой чековой книжкой и бьющим через край энтузиазмом, – музыканты ошалели от такого везения. Эта женщина восхищалась ими, с готовностью брала на себя расходы, самим своим присутствием повышала их реноме. «Однажды мы поужинали у нее, – пишет в автобиографии Хорейс Сильвер, – а потом надумали съездить в "Бердленд"[10]. Уселись в ее «роллс-ройс» – она за рулем – и понеслись по Бродвею. А прохожие, белые, таращились: как, мол, ниггерам позволили кататься в «роллс-ройсе» да еще и с белой леди?»
Перед расходами Ника не останавливалась: деньги на то и нужны, чтобы их тратить. Она хотела войти в эту новую жизнь, а музыканты стали ее проводниками. Внук Ники Стивен говорил мне: «Для нее музыка была символом свободы, того, чего она никогда не знала, пока не попала в Нью-Йорк. В этом все дело. Афроамериканская музыка сумела выразить ее страсть к свободе. Если б это удалось сделать китайцам, она бы обратилась к ним. Музыканты стали в ее глазах воплощением жизни и свободы».
В своем интервью Нату Хентоффу для Esquire Ника говорит почти то же самое: «Я отзываюсь на музыку. Иногда этот звук я ловлю в переборе венгерских гитар – очень красиво, очень печально. Страстное желание свободы. И за всю мою жизнь у меня не было других таких друзей, которые так согрели бы меня своей дружбой, как эти джазмены».
Ника последовала своему призванию, нашла свой рай. Никто теперь не указывал ей, когда вставать и когда ложиться, как одеваться, что есть, с кем разговаривать, чего не пить. Никаких поваров, горничных, нянь, никаких указаний от сурового мужа. Захотелось есть – закажет еду в номер, захотелось куда-то съездить – «роллс-ройс» наготове. Она могла сохранить фамилию мужа или вернуть себе девичью, но предпочла называть себя «Баронессой».
Многие подозревали в дружбе Ники с джазменами сексуальный подтекст. «Черный мужчина, белая женщина – что их может связывать, кроме постели? Старый, подлый, всем известный предрассудок, – с горечью вспоминал друг Ники тромбонист Кертис Фуллер. Кертис с конца 1940-х годов много общался с Никой. – Но я никогда не видел, чтобы она обжималась с кем-то или что. Пятеро детей – женщине, может, уже охота и отдохнуть от всего этого».
