Я старалась осмыслить, чем был тогда джаз, и поняла, что его символика, его культурное значение выходят далеко за рамки музыки как таковой – и его культурный смысл, и его эмоциональное воздействие. Джаз – это борьба чернокожих за свободу и равные права. Музыка стала голосом целого поколения, надеждой для миллионов. Рабы, лишенные не только имущества, но и традиции, культурного наследия, смогли захватить с собой на новую родину только музыку. Все у них отобрали надсмотрщики, а музыку не смогли отнять[9]. Блюз и джаз зародились на хлопковых плантациях, где звенели песни работников. Их отчаяние и их вера в лучшее стали музыкой, объединив несчастных на чужбине.
Сперва джаз даровал чернокожим изгнанникам надежду, позднее сделался для них источником существования. После освобождения для бывших рабов имелось не так уж много вакансий, но как раз в сфере «низкопробного развлечения» нашелся спрос. Под конец Гражданской войны обе армии избавлялись от лишних музыкальных инструментов, горнов и труб. Негры подбирали их, переделывали по своему вкусу – и получалось нечто, на удивление схожее с образцами, которые и сегодня обнаруживаются на Западном побережье Африки. В 1895 году впервые был записан на нотном листе регтайм, в 1899 году мир покорил «Рэг кленового листа» молодого, получившего классическую подготовку афроамериканского пианиста Скотта Джоплина. С тех пор джазом восхищались и его ниспровергали, любили и ненавидели, изучали и в упор не видели – не одно уже, несколько поколений. Он ускользает от лобовых определений, впитывает разнообразные ритмы, гаммы, синкопы и стили, от новоорлеанского Дикси и вальсов в духе регтайма до фьюжн.
Было бы натяжкой сравнивать внутренний опыт Ники с опытом афроамериканцев, но некоторое сходство все же есть. Гетто для нее было уже далеким прошлым, но именно эта память – память чужаков, изгоев среди чужого народа – побуждала ее и других Ротшильдов жертвовать во время войны всем, в том числе и собственной жизнью.
Ника чувствовала страсть и горечь, которыми пропитана эта музыка. Она знала, что женщины, как и чернокожие музыканты, ведут давнюю, ожесточенную борьбу во имя свободы, – и обе эти группы сталкиваются с глухим равнодушием общества, не желающим ничего менять. Роберт Крафт, музыкант и продюсер студии звукозаписи, знакомый Ники, сформулировал ситуацию весьма выразительно: «Америка только что победила в борьбе за свободу. Солдаты – черные и белые – спасли целые народы от фашистского, неандертальского, людоедского режима. А потом они вернулись в Америку, и их не пускают в ресторан с парадного входа – только со служебного, когда приглашают развлекать гостей. Они играли в отелях для белых, но не могли остановиться там на ночь – спать они отправлялись в другие гостиницы. Представьте себе, как накапливались напряжение, ярость, ненависть. Обязанность творческого человека – дать всему этому выход».
И творческие люди старались исполнить эту обязанность. Легенда джаза, друг Ники Сонни Роллинз говорил мне: «Люди, играющие бибоп, хотели, чтобы их признавали за полноправных людей, а не просто музыкантов. Чарли Паркер был человек в высшей степени достойный, и он хотел играть музыку с достоинством. Когда он играл, он не дергался, не трогался с места. Стоял очень прямо и играл. Никакой клоунады, никаких развлечений». О том же свидетельствует и Квинси Джоунс: «Музыканты заявляли: я не хочу развлекать публику, я хочу быть композитором вроде Стравинского, чистое искусство, без плясок, закатываний глаз и размахиваний руками».
– Музыка – мы-то с вами понимаем – преодолевает социальные и национальные границы, – продолжал свое рассуждение Роллинз. – Она объединяет людей разного происхождения. Можно себе представить, как это кружило голову Нике, выросшей в скованном, одержимом сословными предрассудками обществе.
– Мятежная музыка, сексуальная, возбуждающая. Баронесса в нее влюбилась, – рассказывал агент Монка Гарри Коломби.
Что важнее: джаз избавлял Нику от одиночества. Она обретала связь с другими людьми. Вспомним Пруста: «Музыка помогала мне погружаться в себя, открывать новое – то разнообразие, которого я тщетно искал в жизни, в путешествиях, вдруг вновь с острой тоской представилось мне, когда нахлынул поток звуков и его залитые солнцем волны подкатили к моим ногам». Для Пруста – вероятно, и для Ники – музыка была «средством сообщения душ». Музыка утешала ее, примиряла, возвращала гармонию. И вместе с тем вызывала резкие перепады настроения: то вознесет, то низвергнет. Музыка уводила ее прочь из этой «атмосферы», от всей этой «ерунды».
Я доехала на метро до авеню Рузвельта в Квинсе, где жил Тедди Уилсон, пристроилась за угловым столиком в кофейне. Можете смеяться – я взяла кока-колу, снова включила на айподе «Около полуночи» и попыталась вообразить себя Никой без малого шестьдесят лет назад. Несколько часов до отлета из Нью-Йорка – города, ставшего для нее символом свободы и самостояния. И вдруг она поняла, что не в силах вернуться в семью, за пятнадцать лет превратившуюся для нее в темницу. В квартире Тедди на этой самой авеню Ротшильда она расслышала в «Около полуночи» что-то, вновь придавшее ее жизни смысл. В тот момент она была незнакома с Монком, ничего не знала о нем – сто ему лет или пятнадцать. Конечно, она и представить себе не могла, к чему приведет их знакомство, какое место он займет в ее жизни. Придется мне, вопреки привычному скептицизму, просто поверить: мелодия – всего-то звучания три минуты и одиннадцать секунд – раз и навсегда изменила жизнь Ники.
Решение было принято: остаться в Нью-Йорке. И еще одно: познакомиться с человеком, сочинившим эту музыку.
Ушла Ника довольно вызывающе. Она могла бы снять скромную квартирку в Лондоне или поселиться в коттедже при одной из родовых усадеб – но нет, ей понадобился сьют в отеле «Стэнхоуп», импозантной гостинице с видом на музей Метрополитен, подле Центрального парка Нью-Йорка. Отель, построенный в 1927 году, был схож со многими особняками Ротшильдов: все та же подделка под европейское шато. Сквозь неоитальянский подъезд гости попадали в обширный холл (Франция, XVIII век) с мраморными полами, статуями, ручной работы стенными панелями, с отделкой двадцатичетырехкаратным золотым листом. Мужчинам полагалось носить костюмы с галстуками, женщины редко выходили без шляп и длинных перчаток. Политика сегрегации здесь строго соблюдалась: чернокожие пользовались исключительно служебным входом. Разумеется, им не сдавали апартаменты, не допускали в номера или туда, где собирались гости.
Случались, конечно, и неприятности. В 1946 году дама из американского высшего общества Кики Престон выбросилась с верхнего этажа отеля. Отцом ее ребенка называли английского принца Георга, она приходилась племянницей Глории Вандербильт, родилась с серебряной ложкой во рту – но сменила ее на серебряный шприц, как писали в прессе, намекая на ее наркозависимость. Самоубийство мисс Престон вызвало, конечно, вопросы о том, что же таится за тяжелыми шторами «Стэнхоупа», и новый скандал владельцам отеля вовсе не требовался. Но едва Ника въехала, как начала причинять беспокойство.
