Настоящим позором являлось существование списков бывших советских граждан, эмигрировавших или вынужденных эмигрировать в другие страны, которым въезд в СССР был запрещен по чисто идеологическим мотивам. В результате мы сами лишали себя, как сейчас совершенно ясно, животворных связей с российским (и не только российским) зарубежьем.
В годы перестройки, когда железный занавес рухнул и международные контакты количественно и качественно поднялись на новый уровень, пересмотр всей прежней практики в этой области стал неизбежным. Были приняты новые законодательные акты, которые заметно либерализовали режим въезда и выезда. Но, на мой взгляд, явно недостаточно. По-прежнему существовал ряд ограничений на выезд, связанных, например, со знакомством выезжающих с какой-то сверхсекретной информацией. Можно было не соглашаться с теми или иными положениями законов, говорить, что секретную информацию передают, и не покидая территории СССР, что многие носители секретов (хотя бы те же члены правительства) все равно ездят за границу, но эти законы ни КГБ, ни я, как его руководитель, преступить не мог. Тем более что контроль за их соблюдением был законодательно возложен на органы госбезопасности.
Из декабрьского интервью «Литературной газете»:
«Вопрос. Через вашу службу по-прежнему проходят документы на тех лиц, которые выезжают за рубеж, а также списки людей, которых не хотят впускать к нам из-за границы. Прежнего ведомства, считай, уже нет, а порочная практика все еще продолжается?
Ответ. Я сегодня же отказался бы от проверки лиц, выезжающих за границу. Но существует закон о выезде, там упоминаются люди, знающие государственные секреты, и контроль за тем, чтобы такой «секретоноситель» не выехал за рубеж, возложен на КГБ. Согласен, что это не наше дело. Пускай проверкой занимаются руководители предприятий. Пускай человек, поступающий на секретный завод, дает подписку, что он отказывается от удовольствия пройтись по улицам Парижа. Что же касается въезда, то во всех странах существуют списки нежелательных лиц: скажем, шпионы, террористы.
Вопрос. Но какой террорист бывший диссидент Гинзбург, которого ваши службы отказывались впускать сюда?
Ответ. Александр Гинзбург и еще более чем 140 человек получили разрешение на въезд. Запрет был по идеологическим мотивам. Инерция, опять же вредная, тяжелая инерция… Последние три месяца таких запретов не было».
По вопросам разрешений на выезд и въезд я получал множество запросов — от посольств, организаций, частных лиц. В ряде случаев, когда дело упиралось в какой-то пункт закона или препятствием для выезда являлась непробиваемая позиция какого-нибудь министерства, я был бессилен помочь и мог лишь передавать документы в специальную комиссию при Президенте СССР, которая разбирала подобного рода дела. Иногда претензии в отказе на выезд предъявляли лица, якобы политически гонимые, которые на самом деле находились под следствием за совершение вполне конкретных уголовных преступлений — вплоть до убийства. Таким помогать я не имел права.
Но тогда, когда речь шла о чисто комитетских идеологических запретах, как в случае с Гинзбургом или другими бывшими диссидентами, вопрос о въезде и выезде решался незамедлительно.
Много пересудов в свое время вызвало мое решение выпустить на Запад семью Гордиевского, которая в течение шести лет не могла к нему выехать. Я вовсе не берусь оправдывать самого Гордиевского. Но со старой идеологией, когда за преступление одного человека ответственность несла его семья, оставленная в заложниках, я мириться не мог. Есть же общепризнанная гуманитарная практика, которую СССР, к тому же официально, признал, подписав документы Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.
В один из первых дней моего пребывания на Лубянке по вопросу о Гордиевских ко мне обратился посол Великобритании сэр Брейтвейт. Я написал на его обращении резолюцию: «Прошу решить положительно».
На это моментально получил отписку, что это, мол, невозможно, так у нас все разведчики разбегутся. Я был лучшего мнения о наших разведчиках и настоял на своем решении. Семья Гордиевских выехала в Англию.
Одной из главных опор, на которых держался старый КГБ, была слабая информированность людей о его работе. Все, что касалось Комитета, было тайной за семью печатями, и это скрывало и преступные действия, и порой столь же преступное бездействие. В свете гласности КГБ было неуютно, он не привык считаться с общественным мнением. Конечно, далеко не все стороны деятельности спецслужб могут являться достоянием гласности, но граждане-налогоплательщики имеют право знать, на что расходуются бюджетные средства. 2 октября я подписал приказ, обязывающий регулярно информировать общественность о деятельности органов госбезопасности. В тех случаях, когда сведения имели гриф секретности, но их публикация являлась оправданной и целесообразной, предписывалось в установленном порядке решать вопрос о рассекречивании таких сведений. Было приказано оказывать всемерную помощь органам власти и управления, общественным организациям и гражданам в использовании архивных материалов органов госбезопасности для выяснения истинных обстоятельств прошлого, восстановления доброго имени незаконно репрессированных.
Я и сам старался, как мог, доводить до сведения общественности информацию о деятельности спецслужб, об основных направлениях их реформы. Не думаю, чтобы какой-либо Председатель КГБ в прошлом, даже проработавший много лет, столько раз встречался с представителями средств массовой информации. В моем кабинете побывали корреспонденты ТАСС, Интерфакса, «Известий», «Независимой газеты», «Московских новостей», «Комсомольской правды», «Труда», «Рабочей трибуны», «Красной звезды», «Совершенно секретно», «Правды», «Московской правды»; журналисты из США, Японии, Швеции, ФРГ, Дании; команды тележурналистов из «Вестей» Российского телевидения, «ТВ-информ» Центрального телевидения, «Пятого колеса», американских «Си-би-эс», «Эй-би-си» и «Си-эн-эн», английской «Би-би-си», французской «Т-эф-1», шведского телевидения. Думаю, еще не всех вспомнил.
А еще я хотел бы принести извинения тем десяткам журналистов, просьбы которых об интервью я так и не успел выполнить.
Внутри Комитета мои выступления в прессе воспринимались как острый нож. В октябре группа анонимных «офицеров КГБ» выступила в «Российской газете» с заявлением, в котором в числе прочего мне инкриминировалась «влюбленность в масс-медиа».
С анонимами не спорят. Это обязанность любого руководителя — сотрудничать со средствами массовой информации. Кроме того, это и большой труд, и нервные перегрузки. Да и учесть надо, какое было это время после путча. Но действительно грешен — люблю общаться с умными людьми, и кто виноват, что среди журналистов их больше, чем среди нашего брата.
