тогда, когда узнал о поддержке со стороны населения Константинополя, точно так же недовольного Маврикием (Theoph. Sim. VIII. 9–10; Iohan. Nik. 102. 9–11). В итоге последний был свергнут и убит, участь императора разделила большая часть его семейства.
Представляется логичным, что уступки восставшим воинам, на которые пошли власти в 589 г., создали опасный для государства прецедент. Не исключено, что в ходе подготовки мятежа фракийской армии в 602 г. был учтен опыт бойцов, взбунтовавшихся в Монокарте. К тому же после окончания войны с Персией в 591 г. с Востока на Балканы, вероятно, были переведены значительные силы. Успех мятежников из восточной армии, добившихся удовлетворения своих требований, отсутствие серьезных наказаний в отношении восставших могли легитимировать подобную форму протеста.
Что интересно, восточная армия в скором времени вновь подняла мятеж. Речь идет о восстании 603 г., которое возглавил военный магистр Востока Нарсес. Он отказался признавать Фоку и поддержал упомянутого ранее Феодосия (причем неясно, был ли этот Феодосий действительно сыном Маврикия или всего лишь самозванцем). [323] Таким образом, в основе раскола между провинциальными армиями оказалась дилемма морального и политического характера. Каждая из них отстаивала того правителя, чью власть признавала законной. С этого времени византийские армии стали активно вмешиваться во внутриполитические конфликты, поддерживая тех или иных претендентов на императорский трон.
Методы обеспечения верности воинов императору
К сожалению, источники довольно мало говорят о наказаниях в отношении бунтовщиков. В «Стратегиконе» Маврикия сообщается, что за неповиновение военачальнику и участие в заговоре воин приговаривался к смертной казни (Strat. Maur. I. 1–2, 5). Неизвестно, практиковались ли в ранневизантийский период понижения в должности провинившихся командиров или ссылки мятежников на менее престижные места службы. [324] Кроме того, поголовное истребление провинившихся солдат было нерациональным решением проблемы, поскольку казненных воинов пришлось бы заменять неопытными новобранцами, что к тому же приводило к сокращению податного населения.
В то же время государством предпринимались меры, имевшие целью недопущение новых волнений и формирование личной верности солдат и командиров императору. Так, уже упоминавшийся ранее Вегеций писал: «[Воины] клянутся Богом, Христом и Святым Духом, и величеством императора, который во вторую очередь вслед за Богом человеческим родом уважаем и почитаем. Ибо поскольку император имя Августа принял, ему, истинному и воплощенному богу, надлежит оказывать верность, посвящая [себя] беспрестанному служению. Действительно, Богу служит и частное лицо, и воин, когда он верно любит того, кто с Божьей помощью правит. Клянутся воины, что они усердно будут выполнять все, что прикажет император, никогда не покинут военную службу и не откажутся от смерти за римское государство» (Veget. II. 5).
Кроме того, проводились раздачи подарков солдатам по случаю восшествия нового императора на трон, выплаты к тому же осуществлялись на каждую пятую годовщину инаугурации. Связь между византийским правителем и воинами подчеркивалась с помощью разного рода символических акций (личные обращения к солдатам, пожалования имен правящих особ армейским частям и т.д.). [325] Нужно отметить, что ранневизантийская армия во многих аспектах являлась преемницей римских вооруженных сил периода Принципата. Это касалось и механизмов пропаганды в войсках, политической социализации солдат и командиров. Поэтому, несмотря на гетерогенный этнический состав вооруженных сил, в позднеантичную эпоху армия оставалась главной хранительницей именно римских ценностей. [326]
В рамках воспитательной работы личному составу вооруженных сил внушалась идея общности интересов армии и государства, каждого солдата и самого императора. Ради всеобщего блага, а значит, и собственного варвары отказывались от притязаний на власть при условии удовлетворения потребностей материального и престижного характера. Таким образом, чужеземцы делегировали право на насилие вышестоящему лицу. Императоры же и их представители в лице командиров, находившихся на постоянной службе, получали возможность использовать энергию германцев и прочих иммигрантов в собственных интересах, направляя ее против внутренних или внешних врагов государства.
Представления о воинской службе формировались и в самой армейской среде. Более того, они могли передаваться из поколения в поколение в семьях потомственных военных. Этой социальной группе было посвящено несколько разделов «Кодекса Феодосия», где, в частности, упоминается, что сыновья ветеранов в обязательном порядке подлежали призыву в армию (CTh. VII. 1. 11; 22. 7). В военном трактате «Стратегикон», авторство которого приписывается императору Маврикию, сообщается, что «контубернии [327] из ветеранов и новобранцев формируются соразмерно» (Strat. Maur. II. 7). Таким образом, передача традиций военной службы осуществлялась в первичных группах, состоявших из родственников и боевых товарищей.
На самосознание солдат и командиров значительное влияние оказывали их представления о чести империи, с которой они себя отождествляли. Так, в 478 г. активно выражало свое несогласие с решениями властей войско, которое при подготовке к сражению с разорившими Фракию остготами узнало, что император Зенон заключил с варварами мир (Malch. fr. 18. 4). К сожалению, остается неизвестным, чем закончился этот инцидент. Однако в данном случае важна сама реакция армейского сообщества на то, что они считали проявлением военной слабости государства.
Сложно судить, какова была роль религии в формировании и трансформации воинского этоса в Восточной Римской империи. Юстин I и Юстиниан I в 527 г. запретили назначать на руководящие посты в армии неправославных христиан, язычников, манихеев, иудеев и т.д. При этом правителями были оговорено особое положение исповедовавших арианское христианство готов-федератов, для которых допускались послабления (Cod. Iust. I. 5. 12. 6, 17). Можно предположить, что упомянутый запрет на замещение командных должностей еретиками не был строгим или был отменен при самом Юстиниане I, чье правление сопровождалось непрекращающимися войнами. При этом единственный случай, когда религиозный вопрос оказал значительное влияние на мотивацию бунтовщиков — упомянутое ранее Пасхальное восстание 536 г. в Африке. [328]
Конечно, ни пропагандистские меры, ни наличие у воинов такого самосознания, которое подразумевало наличие чувства ответственности перед государством, не снимали угрозы армейского мятежа. Тем не менее аксиологические нормы, распространенные в вооруженных силах, формировали у солдат и командиров понимание того, что не все методы могут быть приемлемыми при отстаивании своих требований. В монографии о римской армии I–III вв. А.В. Махлаюк писал следующее: «Солдатский мятеж в Риме никогда не был направлен против римского государства как такового. Легионеры ощущали себя не наемниками, но, скорее, носителями суверенной власти, партнерами и опорой императора, считая себя вправе отстаивать собственные интересы не только обращенными к властям просьбами, но и при необходимости оружием». [329]
По нашему убеждению, вывод А. В. Махлаюка применим и к вооруженным силам Восточной Римской империи V–VI вв., учитывая профессионализацию среднего и высшего командного состава во второй половине III — начале IV в. [330] Между тем можно говорить, что
