нас не допустят, разве что пирожки на улице будем продавать“. Мы оба дождались конца срока… Ко мне, как „видному власовцу“, не было снисхождения…
По возвращении из лагеря я стал работать заведующим лабораторией», – сказал Л. Самутин.
Завершение историй этих людей поистине невероятно. Бурковский, Виткевич, Доронин и Солженицын были полностью реабилитированы.
А Самутин – нет. Панин был лишь частично реабилитирован. И все-таки все добились значительного положения в обществе.
Одного этого достаточно, чтобы сделать однозначный вывод – советские лагеря ни в каком смысле не были лагерями смерти, они были исправительными, и советское общество всем, кто отбыл свое наказание, дает полное право на работу по профессии. [Панин был до ареста инженером, Солженицын – учителем математики, Бурковский – начальником штаба бригады торпедных катеров Черноморской флотилии…]
Если бы это были лагеря смерти, разве боролись бы за жизнь заключенного Солженицына?
И вот убедительное, неопровержимое доказательство: Солженицын неожиданно в лагере заболел.
Вскоре у него был обнаружен рак. Всем известно, что рак витает над своей жертвой, как призрак боли и безнадежности… Однако были приняты все меры – Солженицына поместили в больницу, окружили его вниманием и заботой. Его лечили – и вылечили. Но Александр Солженицын не тот человек, чтобы помнить и ценить добро. Он все видит только в черном цвете… Нет, в цепи доказательств действительно нет пробелов…
Уходя из лагеря, он уносил с собой понятный страх перед раковым заболеванием, раздражение и злобу на бесцельно проведенные годы, чувство досады за свой промах – позволить себя «посадить»; чувство унижения и ярости – ярости против тех, кто не последовал за ним (невероятный и бессмысленный донос на К. С. Симоняна).
Александр Исаевич Солженицын достиг зрелости. То, чего еще не знал наивный Морж, в совершенстве постиг Ветров.
Бог. Жизнь или смерть? Верность стране, которая хотя и наказала его, но все же протянула ему руку помощи, или же сопротивление? В какой маске, говоря словами Л. К., он появится на сцене будущего? Этого, видимо, не знает и сам Александр Солженицын.
Глава VIII. После освобождения
…Александр Исаевич Солженицын, восседая в старинном кресле стиля Людовика XV, устроился поудобнее и, глядя в одну точку, принял вид человека, обремененного мудрыми и беспокойными мыслями.
На вопросы он отвечал важно и лениво. Больше он прислушивался к своему собственному голосу, который становился то вкрадчивым и грустным, то грозным и истеричным.
– Сахаров? – хрипло закричал он. – Нет, прошу вас, о Сахарове со мной не говорите. Я даже слушать о нем совершенно не желаю. Сахаров – логист западного толка. Много мозгов, много ума, а душа? Души нет. Сахарову нечего сказать русскому человеку. Я лично с ним согласиться не могу. Мы собирались подготовить совместный манифест. Не договорились. Я в конце концов написал «Письмо вождям Советского Союза»… Мы сближались, как две колонны во встречном бою, – правительство и мы, сами того не зная. Они готовили акцию против нас, мы – против них. Под конец на поле боя остался я один.
Александр Исаевич наклонился вперед и сжал виски ладонями. (К этому времени я уже успел изучить основные его жесты – их было пять, – выражающие его душевное состояние или отношение к собеседнику.) Этот жест означал глубокую печаль.
– Я один… – Он широко разводит руки. Его рыжие волосы до удивления увеличивают сходство с Распятым.
И словно до вашего слуха доходит: «Я, страстотерпец Солженицын…»
– Да, один, – повторил он приглушенным голосом, но четко, по слогам…
В комнате наступила напряженная тишина.
– Вещи выглядят так, как выглядят, и другой формы им не придашь. Кто у нас есть? Братья Медведевы. Жорес и Рой. Но ведь это слабаки, неверующие и предатели. А кто еще? Якир и Красин? Мне стыдно говорить с вами об этих подонках, друзья…
Солженицын прикрыл глаза ладонью правой руки, прижав большой палец к виску. Это означает негодование, возмущение до глубины души.
Он находился в Цюрихе уже не первый день. Его треугольное лицо страдальца уже, видно, примелькалось, и его фотографии давно исчезли с витрин больших книжных магазинов. В телепередачах не появлялось больше сообщений о «великом борце против коммунизма», замолкла и пресса.
Единственное, что увеличилось, – это жизненное пространство Александра Исаевича Солженицына. У него уже не только своя вилла и квартира гостеприимных чешских эмигрантов, но и дача в окрестностях Цюриха, куда его каждое утро отвозят чемпионы по каратэ, чтобы к вечеру доставить обратно на виллу. Адрес по-прежнему держится в строжайшем секрете. Не знает его даже Наталия Светлова. Наташа II – новая жена Александра Исаевича. Строжайше запрещено (даже тем, кто знает номер телефона) звонить на дачу. «Александр Исаевич творит! Ему нельзя мешать!» Строго запрещено сообщать адрес третьим лицам: он опасается, как бы в его окружение не проникли агенты советского КГБ или чехословацкой госбезопасности. С каждым днем возрастала его алчность…
– Такие, как Якир и Красин, которые столь низко пали, что каются перед большевистским судом, не стоят того, чтобы говорить о них в таком обществе, как ваше, друзья мои! А еще кто?
Он нервным движением погладил бороду тыльной стороной ладони, затем резко рассек рукой воздух перед собой (что означало презрение) и посмотрел бегающим взором в сторону хозяйки.
– Амальрик. Все-таки он отличный социолог, – несмело отозвалась хозяйка.
В светлой, в стиле модерн квартире доктора Голуба воцарилась опять полная тишина.
Александр Исаевич наклонился вперед и закрыл лицо ладонями (что означало глубокое отчаяние), затем выпрямился и поднял указательный палец:
– Друзья, мои дорогие друзья! Ну кто такой Амальрик? Подонок! Любитель и распространитель порнографии! За что его и отправили в Сибирь. И поделом ему! Историк-недоучка, которого – слава богу! – исключили из университета за леность и ничтожные способности.
Александр Исаевич наклонился вперед.
– Вы можете себе представить, друзья? Амальрик имел связь с несколькими женщинами одновременно. Это глубочайшее падение, безнравственность! Нет, он ничего путного не может сказать русскому человеку. Я остался один…
Он снова широко разводит руками.
– Один. И со мной бог, вошедший в меня, и русский дух. Разве этого мало? Достаточно для того, чтобы справиться с коммунистами!
…В ноябре 1960 года редакция «Литературной газеты» в Москве получила письмо. Или, точнее, заметку, которая называлась «Эпидемия автобиографий». Автор выступал против Ильи Эренбурга и Константина Паустовского, опубликовавших в журнале «Новый мир» свои мемуары. «Зачем писателю, – говорилось в ней, – способному творить, писать свою автобиографию? О тех, кто будет достоин, напишут современники, напишут литературоведы».
Автор заканчивал ее такими словами: «Я хотел бы не
