лазарет, проходила в сад, и мы все толпою ее окружали; она изволила обращаться к нам с вопросами на французском языке. Но в мое пребывание она не присутствовала ни на одном уроке, ни на одном экзамене, и мы сомневались, понимала ли она по-русски
135.
В феврале 1854 года мы были все заняты одним вопросом: кто поедет на выпуск к Смольнянкам, а в 1855-м к Патриоткам136. Выбирались лучшие ученицы, и обязательно ездили сестры. В назначенный день выпуска, обыкновенно в феврале, присылались придворные кареты, и девиц 20 избранниц, одетых в белые изящные платья с пунцовыми лентами и кушаками, отправлялись с начальницей, инспектрисой и классной дамою к ним в гости. После угощения чаем хозяйки приглашали нас в залу осматривать выставленные работы и подарки императорской фамилии, а равно и рисунки выпускных, назначенные также на подношение. На каждой работе и рисунке приколота была записка с фамилией, чья работа и кому назначалась. Эта выставка роскошных, дорогих работ и изящных рисунков повторялась во всех трех наших первоклассных институтах; весь порядок выпускных, публичных и царских экзаменов был один, с программой музыки, пения и танцев. Ведь подарки и рисунки готовились в продолжение трех лет. В Смольном нам и Патриоткам любезно все показывали хозяйки-Смольнянки, пока нас не усадили на скамейки за колонны в зале слушать музыку и пение выпускных девиц, смотреть на танцы, которые кончались традиционным pas de châle137, изображавшим громадную букву имени царствующей Императрицы. По окончании торжества я просидела с сестрою, бывшею в голубом классе138, до ужина и говорила с ее милыми подругами. То же самое повторялось и на выпуске Патриоток и нашем.
Во все время пребывания моего в Институте инспектор и учителя не позволяли себе делать никаких замечаний девицам; но зато выговоры и замечания слышали мы в изобилии от инспектрис, классных дам и пепиньерок и иногда за такие пустяки, о которых не стоило и говорить, что только озлобляло виновную, а не исправляло ее. Все отделение провинившейся собирали в класс или дортуар, и начинались выговоры, укоризны и увещания. Если классную даму любили, ценили ее правдивость и беспристрастность, то ее слушали и стыдили девочку. Многие из воспитательниц делали великие ошибки и часто непоправимые: вместо того чтобы пожурить виновную наедине, они выставляли ее на посмешище подруг. Это делалось большею частию невольно, по беспечности, по незнанию характеров; но это не забывалось и не прощалось, в особенности если классную даму не любили, заподозривали в пристрастии, и тогда ее речи были для всех пустыми звуками и втихомолку подвергались насмешкам; провинившуюся девочку не наказывали презрением, а сожалели, и классная дама не могла приобрести прочного влияния на своих воспитанниц. Проступки были следующие: плохо причесана голова, говорила во время урока, сидела сгорбившись и в пелеринке, забыла ключ в дортуаре от стола, запачкала чернилами руки, опоздала встать и лежала после звонка на кровати и т. д. Наказывать без обеда и снимать передник с провинившейся было запрещено принцем Ольденбургским. За особенные дерзости или за какой-нибудь проступок, из ряда выходивший, не пускали к родным во время приема, или не пускали кататься на Масленицу, или исключали из числа обедающих у maman; но эти наказания были очень редки.
Кроме музыки и уроков рисования некоторые брали уроки английского и итальянского языков. Французский и немецкий языки проходили все девицы, за исключением Софи Трубецкой, которой разрешено было не знать по-немецки; но ее заставляли усиленно заниматься русским языком, так что к концу выпуска она выучилась говорить и писать, а приехала со знанием двух слов: мужик и розги. Эта прелестная девушка была вдобавок ласкова и сердечна; ее обожали десятками и большие, и маленькие институтки. После выпуска ее сделали фрейлиной, и она вышла замуж за герцога Морни, а по смерти его вторично, за испанского гранда герцога Сесто.
Кроме концертов, елок и масок дозволялось играть на театре, который находился в третьем этаже, на конце дортуаров маленького класса, всегда запертый. По разрешению начальства его убирали, ставили декорации между арок, очень удобно устроенных для постановки пьес, которые выбирались с дозволения начальства, вроде: «Bosières de la Salency»139, в большом классе. Меня также выбрали играть в какой-то пиесе, не помню название, где высмеивали англичанку, говорившую по-французски. Эту роль играла наша первая ученица очень типично, так как она знала и по-английски. Декорации мы поправляли сами, т. е. разрисовывали их; сами шили костюмы или брали у родных; сами писали афиши и билеты, стараясь их получше разрисовать. На представление собиралось много родных, начальство, учителя, попечители Института и очень редко принц Ольденбургский. В антрактах играли на фортепиано наши лучшие музыкантши. В старшем классе посылали нас, по приказанию Императрицы, в образцовую кухню, по одной из отделения, и каждая из нас радовалась, когда приходила ее очередь. Чистая немка, в белом чепце и фартуке, готовила все сама, рассказывая нам, как что делать. Каждая из нас носила пробное кушанье к maman, изготовленное якобы нами; мы были очень счастливы, что могли помогать в стряпне, но не вынесли никакого существенного знания в кулинарном искусстве; мне пришлось там быть всего раза два. Иногда и в кухню заглядывали важные особы, недалеко ушедшие в знании по этому предмету.
Слух о Восточной войне давно беспокоил нас и тяготил: ведь у каждой из нас болело сердце за близких родных или знакомых. Неудачи огорчали и оскорбляли наши чувства, и мы старались по мере сил быть полезными: щипали корпию140, шили рубашки для раненых, устроили лотерею из своих работ и жертв и собрали до тысячи рублей, отосланных им в помощь. Слухи одни других печальнее доходили до нас. В особенности поражены мы были известием о выходе гвардии из Петербурга: значит, дела наши были плохи! Быть может, много распространялось прибавлений и неверных критических замечаний, но мы с жадностию ловили голословные заявления; верили безусловно многим родным и знакомым, близко стоявшим к высшей администрации, и г-ну Вержбиловичу, сообщавшему нам много интересного и называвшего Севастополь бойнею, куда посылаются наши молодые силы. Суждения его были резки и правдивы, я могла их впоследствии проверить с рассказами двух моих братьев, участвовавших в войне: один (младший) был переведен в Севастополь из улан, во Владимирский пехотный полк, отличился с охотниками, был контужен в голову и грудь, вследствие чего вскоре лишился рассудка и теперь живет у меня. Второй (старший) прошел туда из гвардии. Часто толковали они при мне о составлении правдивых сказаний о войне, и я
