а публичные и царские экзамены были только исполнением торжественных обычаев, на коих присутствовали царские особы, родные и знакомые. Но репетиции к ним нас изводили: как встать, как подходить, отходить, брать билеты, делать ровно и грациозно реверанс и прочие мелочи. Репетиции начались с 8 января вскоре после окончания инспекторских экзаменов, на которые соединяли оба отделения. На этих экзаменах, продолжавшихся три дня, присутствовали только принц Ольденбургский, министр народного просвещения, генерал Броневский, граф Борх, а на Законе Божием духовные светила церкви. Институток вызывали по алфавиту к столу по десяти в ряд, и они отвечали по вопросам или по билетам.
В феврале 1855 года стали говорить о болезни Императора148. Зная его сильную натуру, мы ничего не подозревали, как 18 февраля утром было получено ужасное известие, что здоровье его плохо. В 10 1/2 час[ов] утра весь Институт собрался в церковь слушать молебен и просить Всевышнего о ниспослании исцеления обожаемому Монарху. Непритворные слезы лились у многих; не только мы, дети, любили и умели ценить его, но кто же не любил этого с виду сурового, но всегда справедливого Государя за его нравственные качества? Даже у нас, таких юных и незрелых в деле житейском, потихоньку говорилось, что венценосный страдалец умер вследствие того, что узнал о многих злоупотреблениях своих приближенных, которые обманывали его, почти все мудрые распоряжения его или искажали, или не выполняли, а доносили ему все в превратном виде. Это поняли и мы, девочки, и еще более жалели Государя. Эти вести доходили к нам от братьев и от многих знакомых и родных наших институток, которые прекрасно знали все, что делается в придворных сферах, а некоторые даже сами стояли высоко при Дворе, но говорили тихо, опасаясь, чтобы их не коснулись подозрения.
В половине второго часа maman сама пришла к нам сказать, что Императора не стало149. Повсюду поднялись страшные рыдания, горе было всеобщее, потрясающее, неожиданное, единодушное и искреннее. Нас увели в дортуары, где мы, заливаясь слезами, рассказывали одна другой про все слухи о его болезни и про разные происшествия на театре войны. Письма, посылаемые оттуда, не отдавались нам и большею частию пропадали, что я испытала на себе; ведь нераспечатанное письмо никогда не отдавалось воспитаннице. Мы понимали, в какое время скончался Император. К тому же ходили слухи, что фабричные и народ бунтуют, приписывая смерть такого здорового, полного сил Монарха отраве, которую будто поднес ему лейб-медик Мандт150, взяв за это огромную сумму с англичан; что толпа требовала выдачи Мандта, отправилась к его дому с целью его убить, но будто бы его спрятали в Зимнем дворце. Все находившиеся со мною в одно время в Институте не откажутся в том, что это все говорилось и выдавалось за истину.
Нам сшили траур, передники из черного кашемира151, дали черные платки и объявили, что пансионерок покойного Императора повезут в крепость прощаться. А сколько из нас придумывали средства бежать из Института, чтоб в последний раз посмотреть на незабвенные черты, помолиться и поклониться его праху! Конечно, это были одни мечты; была ли возможность уйти из Института? И так только одни пансионерки его удостоились этого печального счастия. И опять, как всегда, в придворных каретах в назначенный час нас повезли в крепость. Мы были потрясены и горько плакали: торжественно-печальная обстановка сильно на нас действовала; тихое чтение священника, на возвышении гроб, покрытый белой кисеей, везде черный бархат с горностаями и глубокий траур. На ступеньках, ведущих к гробу, стояли офицеры с саблями наголо. Лицо его было закрыто кисеей или белым батистом; мы его не видали, целовали икону через покрывало и руку покойного. Стоявшая у изголовья графиня Баранова152 нам указала, куда прикладываться. В изголовье на маленьких табуретках, покрытых золотою парчою, лежали регалии покойного, и здесь же стоял горько плакавший седой генерал; нам сказали, что это Ермолов153. Мы не успели даже оглянуться, как нас поспешили увести, так как начиналась придворная панихида.
В продолжение этого печального года мы кончили весь курс наук и готовились к выпускным экзаменам. В промежутках нас посещало много придворных лиц; более всех на меня сделала впечатление своим траурным костюмом графиня Баранова; ее прислала Императрица Мария Александровна присутствовать на каком-то уроке. Одета она была в длинное с шлейфом черное суконное платье с белым полотняным воротничком и рукавчиками, а на голове батистовый белый чепец с широкой оборкою, нагофренною кругом лица. Моя бабушка всегда носила подобные, и я с умилением на нее смотрела.
Наконец, после Рождества, начались и самые экзамены. Экзамен Закона Божия продолжался три дня, и хорошо отвечавших maman звала к себе завтракать вместе с гостями. Это было верхом их счастия, потому что почти все обожали архиерея Макария (позднее митрополита Московского). Он дивно был божествен в службе, и его бледное, худое лицо, окруженное черною бородой, и выразительные глаза делали его святым. Сколько спрятано было у многих на память лоскутков бумажки, где он отмечал ответы девиц или брал в руки записки фамилий отвечавших или больных. Мне на экзамене досталось написать на тему: «Освящение храма и чувства каждого христианина в это время»; по-французски «Si j’étais petit oiseau»; по-немецки «Morgen im Dorfe»154.
Окончив инспекторские экзамены, мы были совсем покойны в ожидании царских и публичных: здесь уже не предстояло опасности провалиться; заранее каждая знала, у кого что будет отвечать. На это обыкновенно составлялись советы учителей, которые делили девиц, долженствовавших отвечать у каждого из них. Иногда не обходилось и без споров между ними: каждому учителю хотелось, чтоб у него отвечала лучшая. На публичных экзаменах посторонние вопросы редко предлагались, но на царских очень часто сама Императрица или приехавшие с ней особы царской фамилии и другие почетные лица, с ее разрешения, делали вопросы, совсем неожиданные, на которые следовало отвечать с толком, чего сильно боялись учителя, так что они подчас старались нас задабривать, ставя лишний бал, а иногда как будто не замечая невнимания хорошей ученицы, занятой перепискою тетради или чтением книги, что строго запрещалось и наказывалось, если учитель приносил жалобу классной даме.
Все выставленные рукоделия и картины смотрели родители и посетители, которых не пускали иначе как по билетам, выдаваемым институткам по их просьбе с надписью, кому они назначаются. Всех выпускных было 145 девиц, но многие были взяты до экзамена больные или не желавшие экзаменоваться. Посетители сидели за колоннами; но так было много желающих смотреть и присутствовать на выпуске, что
