В тот самый день, 14 марта (насколько известно), он после долгого перерыва получил письмо от Эльзы. Она спрашивала, нет ли популярной книжки о теории относительности, он отвечал, что нет: «…но для чего же Вам кузен-релятивист?.. Если вдруг будете в Цюрихе, мы совершим (без моей, увы, столь ревнивой жены) прекрасную прогулку, и я расскажу Вам об удивительных вещах, которые я тогда придумал. Сейчас я работаю над продолжением, однако это очень трудно…». Могла Милева увидеть письмо, мог произойти скандал, мог он ударить жену? Увы, практически любой мужчина раз-другой в жизни способен на это, да и женщина тоже, только ей надо вооружиться сковородой. А могли у Милевы и вправду болеть зубы? Да запросто… Это уравнение с одними неизвестными, и оно не решается. Но отношения с женой определенно становились все хуже. 23 марта он писал Эльзе, что «прошедшие полгода работал как никогда в жизни» и теперь должен передохнуть, «иначе мне капут», звал ее в Швейцарию: «Я много бы отдал, если бы мог провести несколько дней с Вами, но без моего креста».
Эйнштейн двигался в огромное — галактики, Солнце, планеты, а Нильс Бор ушел в микромир и решил задачу, давно всех мучившую: как выглядит атом. Он работал сперва в Кембриджском университете, причем вместе с Дж. Томсоном, который открыл электрон в 1897 году, но тот не заинтересовался; вернувшись в Копенгагенский университет, Бор завершил свою теорию. Уже было известно (с 1911 года), что атом состоит из электронов и ядра; Резерфорд, объясняя свои эксперименты, предположил, что атом построен как Солнечная система: электроны, как планеты, движутся по орбитам вокруг ядра — Солнца, а электрические силы заменяют силы притяжения. Однако согласно уравнениям Максвелла (опять этот дьявол Максвелл!) электрон должен постоянно излучать волны и терять энергию, а потеряв ее, он, ослабевший, упадет на ядро. Но в таком случае атомы просто не могли бы существовать дольше нескольких мгновений.
Бор сказал, что электроны испускают энергию не постоянно, а время от времени и небольшими порциями — квантами. Они висят на определенных орбитах и в это время ничего не излучают; иногда они вдруг перепрыгивают на более низкую орбиту и только тогда теряют кусочек энергии, испуская порцию света; другие электроны, напротив, время от времени «съедают» порцию света и, подкрепившись, вспрыгивают на орбиту повыше. Как к этому отнесся Эйнштейн? Пока никак; подождем.
22 марта закончился зимний семестр, 27-го Эйнштейн с женой поехал в Париж — прочесть лекцию по СТО; останавливались у Кюри. В апреле снова начались занятия, а 12 мая в Цюрих приехали Планк и Нернст — звать Эйнштейна в Берлин. Предложили невероятное: должность профессора Берлинского университета без обязательной учебной нагрузки и пост директора еще только создаваемого Физического института имени кайзера Вильгельма, куда предполагалось собрать больших ученых, платить им кучу денег и позволить заниматься чем хотят. Оклад ему полагался шесть тысяч марок, но промышленник Коппель сделал специальный взнос, чтобы Эйнштейн получал 12 тысяч. Немцы в общем-то рисковали — он не был блестящим лектором, не обладал (как тогда думали) организаторскими способностями, и неясно было, выйдет ли что-то из его новых теорий. Позднее он говорил Зелигу: «Они поставили на меня, как на призовую курицу. Но я не знал, сумею ли снести яйцо».
Он взял время на раздумья, а 28 мая они с Гроссманом завершили статью «Проект обобщенной теории относительности и гравитации»: общековариантность не соблюли, и потому далеко не все расчеты получились правильными. Но он писал Бессо: «Больше не сомневаюсь в правильности теории в целом, будет ли наблюдение затмения успешным или нет». В июне приезжал Эренфест, умолял ехать работать в Голландию, но безуспешно. 12 июня Планк, Нернст и Варбург представили кандидатуру Эйнштейна к избранию в члены Прусской академии наук (3 июля он был принят и утвержден указом императора Вильгельма II от 12 ноября). А в середине июля Планк и Нернст с женами опять прибыли в Цюрих, и Эйнштейн, уверенный, что «снес яйцо», дал им согласие. 22 июля он сообщал Лаубу, а 14 августа — Лоренцу, что принял предложение потому, что в Берлине ему давали свободу. Эренфесту (не датировано): «Я согласился на эту странную синекуру, так как преподавание действует мне на нервы». А Эльзе, 19 июля: «Я уже предвкушаю чудесные времена, которые у нас с Вами будут… Я стремлюсь в Берлин, потому что стремлюсь к Вам!» И Цангеру, 27 июля: «Вы знаете, главная причина моего переезда — она».
Тем не менее он, как обычно, решил просидеть в Цюрихе аж до будущей весны. Вел теперь постоянную переписку (то на «ты», то на «вы») с Эльзой. Она призналась, что еще в начале года ходила к Фрицу Габеру и говорила, что скоро приедет Эйнштейн. Он не впал в бешенство, напротив: «Кто подсказал тебе это, неужели только твое любящее сердечко?» Она его по-матерински поучала, он сообщал, что «с радостью подчиняется ее „дружескому руководству“», докладывал, что за прической следит, вот только зубы чистить порошком, как она велит, не станет — «это антинаучно». Он ведь и Милеве когда-то писал, что любит, чтобы та его поучала: психиатры сказали бы, что он всю жизнь искал мать, строгую, как Полина, но ласковую. Большинство людей всю жизнь допускают в формуле своей любви одну и ту же ошибку; он, вроде бы уже зная по опыту, как все это обожание, стояние над душой, все это влажное и хлюпающее будет ему невыносимо, сейчас наслаждался им… Милева, естественно, в Берлин не хотела. В августе он писал Эльзе: «Переезд вызывает у моей жены двойственные чувства, так как она страшится моей родни и больше всего (думаю, вполне обоснованно) страшится Вас. Но мы можем прекрасно проводить время вместе, не причиняя ей боли». (Левенсон: «Он был лишен эмпатии — не умел представлять, что чувствуют другие».)
Кюри давно звала в поход по горам Швейцарии; 4 августа она с семьей и Эйнштейны встретились и начали пешеходную экскурсию, через перевал Малоджа спустившись к озеру Комо в Италии. Правда, Эдуард болел и Милева почти все это время провела с ним в больнице. Эльзе Эйнштейн писал (точно как когда-то Милеве), что Кюри — сушеная вобла и «искусство радости и страдания ей почти не доступно». А какого черта пошел с ней в поход?
Все лето физики обсуждали то, что в марте придумал Бор. Со временем выяснилось, что его теория полностью годится только для атома водорода. Но тогда это была революция. Резерфорд — Бору, 20 марта 1913 года: «Как же может знать электрон, с какой частотой он должен колебаться, когда он переходит из одного стационарного состояния в другое?! Мне кажется, что Вы вынуждены будете предположить, что электрон знает заблаговременно, где он собирается остановиться». Эренфест, 28 августа: «Работа Бора… приводит меня в отчаяние… я должен выбросить всю физику на свалку и сам отправиться туда же». Штерн, лето 1913 года: «Если этот абсурд, который опубликовал Бор, верен, я брошу карьеру физика». На Втором Сольвеевском конгрессе (27–31 октября 1913 года) о теории Бора никто не упомянул; уже в 1920-х годах Планк и Эрвин Шрёдингер называли скачки электронов «чудовищными и непостижимыми». Физика рушилась: без всякой причины, просто так, потому что им вздумалось, будто частицы прыгают туда-сюда! Эйнштейн в 1949 году называл теорию Бора «чудом», правда, не сказав, верна она или нет. Беззаконно скачущие электроны его сразу смутили — как и всех. Физик Дьёрдь Хевеши, общавшийся с ним на съезде немецких физиков в Вене в ноябре 1913-го, писал Бору: «Он сказал, что теория крайне интересна и важна — при условии, что она правильна… Он сказал мне, что у него самого много лет назад возникали подобные мысли, но не хватило духу их развить».
