— Позвать его? — повторил Барнеби. Сидя на полу, он откинул волосы со лба и посмотрел на Вардена блуждающим взглядом. — Разве его заставишь подойти, если он не хочет? Это он зовет меня и заставляет идти с ним, куда ему вздумается. Он идет вперед, а я за ним. Он — господин, я — его слуга. Ведь верно, Грип?
Ворон каркнул отрывисто и как-то благодушно, доверительно, словно говоря: „Не надо посвящать этих людей в наши тайны. Мы с тобой понимаем друг друга, и этого довольно“».
Как же бедняжка Барнеби попадет к мятежникам? Публика рисковала этого не узнать: начало романа читателям резко не понравилось, и продажи «Часов мистера Хамфри» упали. Автор в конце февраля свозил жену «проветриться» в Брайтон (видимо, у нее опять была послеродовая депрессия), в конце марта с ней, Форстером и Маклизом совершил путешествие по знакомому маршруту Ричмонд — Бирмингем — Стратфорд — Личфилд, 10 апреля на обеде познакомился с историком Томасом Карлейлем (перед ним слишком благоговел — дружбы тут не вышло). Жаловался Форстеру, что «Барнеби» не идет, просил его быть редактором: «Не стесняйтесь вычеркивать все, что покажется Вам преувеличенным. Мне трудно судить, где я пересолил, а где нет». В мае он посетил спиритический сеанс бельгийца Алексиса Дидье, охарактеризовал его как «восхитительный», но всерьез спиритизмом, в отличие от гипноза, не увлекся.
Адвокат Томас Тальфур, его друг, предложил ему баллотироваться в парламент от либералов в округе Рединг (Тальфур сам был избран от этого округа). Расходы кандидат нес сам, вдобавок по раскладам консерваторы должны были победить (так и случилось), так что Диккенс не захотел и пытаться, опубликовав официальный отказ: «Я не в состоянии убедить себя в том, что, вступив в парламент при подобных обстоятельствах, смогу действовать с той благородной независимостью, без которой я не мог бы сохранить и самоуважение, и уважение моих избирателей».
19 июня он с женой, лакеем Томом (вот уже у него есть и лакей…) и адвокатом Ангусом Флетчером поехал в Шотландию по приглашению муниципалитета Эдинбурга, там обеды с лордами, издателями, историками, филантропами, опять получил предложение выдвинуться в парламент и тоже отклонил. Пытался работать. Форстеру, 28 июня: «Вчера вечером был непередаваемо несчастен: мысли расплывались и никак не желали принять четкие очертания… не написал ни строчки, ни одного „t“ не перечеркнул, ни точки над „i“ не поставил…» 4 июля начали тур по горам Шотландии, там Диккенс почувствовал себя плохо, от ужина в его честь в Глазго отказался и 18 июля вернулся в Лондон.
Писалось по-прежнему плохо. Форстеру: «Моя работа держит меня как воск, как клей, как цемент». Спорил с ним о Гордоне. 4 июня: «Что бы Вы ни говорили… он, должно быть, в глубине души был добрый человек и по-своему любил отверженных и презренных… Он всегда выступал на стороне народа и в той мере, в какой ему позволял туман, царивший в его голове, пытался разоблачать коррупцию и цинизм, процветающие в обеих партиях. От своего безумия он не получал никаких выгод, да он их и не искал. Современники, даже в самых свирепых нападках на него, признают за ним эти достоинства: и моя совесть не позволила бы не воздать ему должного, тем более что нельзя забывать, в какое гнусное (политически) время он жил». 13 августа: «Каким я, однако, становлюсь радикалом!»
Остаток лета и сентябрь провели в Бродстерсе, Диккенс мучился от желудочных болей и приступов раздражения, но уже начал планировать поездку в Штаты в 1842 году. Он убедил Чепмена и Холла платить ему по 150 фунтов в месяц в течение года, а потом он вернется и привезет им книгу об Америке. Кроткие, они соглашались на все. Впрочем, они знали, что не прогадают. Жанр путевых заметок был востребован. Телевизоров-то не было, так что единственный способ узнать, где как люди живут, как одеваются, ходят и говорят, и какие там города и природа, и как печки в домах устроены, — это прочесть детальный отчет путешественника.
Книги об Америке пользовались в Англии особой популярностью, желательно только, чтобы Америку как следует отругали. Сестра отвоевала себе независимость, то есть нахально вырвалась из-под нашей ласковой опеки — как приятно читать, что она несчастна! Отношения были натянутыми и из-за недавних событий: Штаты помогали канадским мятежникам, Британия отлавливала американские корабли, подозреваемые в перевозке рабов (в Англии и на подконтрольных ей территориях рабство было отменено в 1838 году). Все это ничуть не мешало американцам обожать Диккенса, напротив, они считали: раз критикует британские порядки — значит наш. «Нью-Йорк геральд» писала: «Умом он американец — душой республиканец — сердцем демократ». Обожание, в свою очередь, не мешало его грабить: в Штатах не соблюдалось авторское право даже по отношению к своим, не говоря уж об англичанах. Отчасти из-за этого Диккенс и хотел ехать: поднять вопрос об авторском праве в конгрессе.
Кэтрин, на удивление давно уже не беременевшая (возможно, между супругами было заключено какое-то временное соглашение на эту тему), сперва отказалась ехать и бросить детей (не такая уж плохая мать, значит), тащить их с собой было невозможно. Макриди решил проблему: рядом с его домом снимут дом для детей, нянек и слуг, с ними поселятся брат Диккенса Фред и сестра Кэтрин Джорджина. Заказали каюты для троих: четы Диккенс и горничной, лакея не взяли, чтобы сэкономить и, возможно, чтобы не произвести дурного впечатления на американцев. В конце сентября Диккенс на несколько дней съездил с Форстером в Рочестер и Кобэм, в октябре занемог и ему сделали крайне болезненную операцию по удалению анального свища — без анестезии, как делалось тогда подавляющее большинство хирургических операций. А 24 октября внезапно умер двадцатилетний брат Кэтрин — вероятно, у него, как и у Мэри, был порок сердца. Его похоронили рядом с Мэри. Все кончено, желанное место занято другим.
Форстеру, 25 октября: «Мне очень трудно отказаться от могилы Мэри, труднее, чем я способен выразить. Я думал даже перенести ее в катакомбы и никому не сказать… Я так же страстно мечтаю быть похороненным рядом с ней, как и пять лет назад, и я уверен (потому что никто еще никого не любил, как я ее), что всегда буду желать этого так же сильно. Но боюсь, я ничего не могу поделать… Они потревожат ее в среду, если я не откажусь от своих слов. Я не могу примириться с мыслью, что мой прах не смешается с ее, и все же я понимаю, что ее братья и сестры и ее мать имеют большее право лежать рядом с ней. Это всего только моя мечта. Я ведь не думаю и не надеюсь, упаси боже, что наши души станут там едины. Я должен это превозмочь, но это необыкновенно трудно».
