Дурылин соглашается в конце концов принять денежную помощь старых друзей, с тем что вернёт всё до копейки. (И он будет работать «как каторжный» два года, часто выезжать в периферийные театры на консультации и режиссёрскую работу, выплачивая долги.)
В музее ему выдали удостоверение № 54, в котором сказано, что С. Н. Дурылин «состоял на службе в музее в должности учёного археолога и этнографа с 15 января 1923 года по 30 ноября 1924 года, оставив службу по собственному желанию, ввиду его отъезда в Москву»[304].
Вернулись в Москву они с Ириной в конце ноября (по другим источникам, в начале декабря). На вокзале у случайного знакомого удалось занять сумму, необходимую, чтобы нанять извозчика.
Дурылин полон надежд и творческих планов. Он не знает, что судьба отпустила ему лишь два с половиной года относительной свободы.
Своего друга — Волю Разевига застал «на волоске», он умирал в больнице, уже не мог говорить, говорили только глаза. На уверения Дурылина: «Ты поправишься. Мы ещё поживём» — слабой рукой поставил на себе крест. Он умер 20 декабря 1924 года. По просьбе вдовы Всеволода Разевига Юлии о. Сергий Дурылин в 1925 году отслужит у неё дома всенощную. Сохранилась его записка, где он просит Таню Сидорову достать у о. Ильи серебряное облачение («У меня такого нет»), кадило и ещё «хоть 5–6 свечей». Ладан он принесёт. Многие годы Дурылин будет поддерживать связь с сыном Всеволода Даниилом, в четырёхлетием возрасте потерявшим отца. Писать ему письма, посылать рисунки, а когда подрастёт, вызовет к себе специально, чтобы рассказать об отце. И в 1952 году Даниил Всеволодович запишет в зелёном альбоме Дурылина: «Вам, Сергей Николаевич, я многим обязан, что теперь, прожив без него почти 30 лет, сохранил в своём сердце, как мне кажется, верный его образ».
В Москве Ирина живёт на Маросейке, а Сергей Николаевич в Милютинском переулке. Но чаще — в Муранове у Тютчевых, куда его пригласили домашним учителем к правнукам поэта — Кириллу и Ольге Пигарёвым. Талантливым учеником Кириллом Сергей Николаевич будет гордиться, и, как всегда у него бывало, ученик станет другом на всю жизнь. Сотрудница Мурановского музея Татьяна Петровна Гончарова пишет о том, с какой тщательностью подбирались учителя для правнуков поэта. «Учитывались не только профессиональные навыки претендента, но и его нравственный облик и мировоззренческие устремления. Ведь воспитание молодого поколения — важнейшая категория жизни в дворянской среде. Это забота не только о личном благополучии своего потомства, но и забота о достоинстве и процветании всего рода». Дурылин отвечал всем требованиям, но приглашение его в семью Тютчевых было шагом небезопасным для обеих сторон. Он только что вернулся из челябинской ссылки, значит, для властей человек неблагонадёжный. А приглашён он в дом «бывшего чиновника особых поручений при генерал-губернаторе Москвы, церемониймейстера Двора его Императорского Величества, коим является Н. И. Тютчев, в дом воспитательницы детей Николая I и фрейлины, коими являлись внучки поэта Софья Ивановна Тютчева и Екатерина Ивановна Пигарёва; наконец, в дом крестников членов царской семьи (правнуков поэта Кирилла, Ольгу и Николая Пигарёвых крестили соответственно вел. кнж. Анастасия Николаевна, вел. кнж. Ольга Николаевна и вел. кн. Елизавета Фёдоровна). Ситуация достаточно тревожная»[305].
С Тютчевыми и Пигарёвыми сложились тёплые отношения. Он стал своим человеком в доме, его здесь любят, перед ним открыт архив, с ним советуются по всем вопросам музейного дела. Нестерову для портрета (1926–1927) он «сосватал» Николая Ивановича и Софью Ивановну. Софья Ивановна восхищает его глубиной веры: «Это удивительный человек. Вера — проста и тверда, как у бабы крепостной. Откуда сие? Дед — великий поэт. Бабушка — аристократка — немка. Отец — славянофил по фамильному долгу. И какая красота чести, твёрдой, неподкупной, прекрасной, — чести добра, чести религиозного и всякого долга. Вот пред кем можно бы исповедаться! И чистота, и милость, и строгость!»[306]
Дурылин многих людей, с которыми сводила судьба, испытывал их отношением к Богу, к Христу. Это особенно заметно, когда читаешь «В своём углу». О Сергее Павловиче Мансурове в год его смерти (i-1929) Дурылин напишет, что у него «не только душа, но и мысль христианка». Этнограф Г. С. Виноградов стал близким другом, потому что в нём «нежность и тонкость Ивана Киреевского», потому что он «строитель подлинной жизни и науки, строитель со строем веры отцов в душе и мысли…». Дурылин выписывает очень важную для него информацию, что Л. Толстой читал по утрам молитву «Отче наш» и крестился, садясь за работу, что А. П. Чехов любил слушать церковный колокольный звон.
О том же и в дневнике «Троицкие записки». Услышал, как нищенка-калека у ворот лавры говорит: «Терпеть надо. Божия воля. Бог терпел», и записал: «Сумма страданий в человечестве одна и та же (голод, бедность, болезни и т. д.), а сумма счастия и мира — разная: она от человеческого отношения к страданиям. „В старину жили счастливые“. Это правда. Вот они также говорили: „Терпеть надо“; про беду: „Бог послал“. Не было исков к Богу, человеку и природе. Был упор в религию. Это видно и ныне на людях: у кого упор в Бога и веру — тот не ругает большевиков, не жаждет всяких глупых спасений от того-то и того-то <…> (Анна Мих[айловна] Фл[оренск]ая, Софья Вл[адимировна Олсуфьева], Над[ежда] Ив[ановна Успенская]). Они счастливые. А есть сущие несчастливцы: это предъявители исков — к Богу, к природе, к царю, к большевикам, к России, — и без конца, к кому. Ни одной жалобы я не слышал от о. Иосифа [Фуделя]». Позиция Дурылина — христианская позиция, он принимает мир таким, каков он есть: «Прав Ты, Господи!»
Бог присутствует во многих работах Дурылина. Прямо — в мыслях, в тексте; косвенно — в подходе к оценкам событий, явлений, людей…
Религиозная тема живёт в нём постоянно. Она почти во всех его художественных произведениях. Духовных стихов написано много, но за малым исключением они не опубликованы. Первое стихотворение, увидевшее свет в наши дни, — «Никола на Руси»[307]. Многие стихи пропали, когда Дурылин в Сергиевом Посаде сжёг свою поэтическую тетрадь.
Ещё в начале 1910-х годов Дурылин задумал создать поэтическую антологию русского народа — «Народный календарь» (Месяцеслов народный), в котором он собирался стихами отметить каждый праздник, почитаемый в народе. Писал он его на протяжении многих лет, но так и не закончил. В 1913 году в альманахе «Лирика» он поместил два первых «кусочка»: «Св. Себастьян», «Сорок мучеников». В 1924-м начал цикл «Венец лета» (праздники сентября, октября и мая). В 1930–1932 годах продолжил: «Власий», «Тимофей, иже в символех»… Но и цикл, и «кусочки» остались в рукописи. Те стихи, которые он писал или вспоминал в Томске, Дурылин посылал в подарок Елене Васильевне Гениевой, и они опубликованы в книге «„Я никому так не пишу, как Вам…“: Переписка С. Н. Дурылина и Е. В. Гениевой». В своих письмах и записках Сергей Николаевич почти всегда помечал, в день какого праздника это написано.
