В год 1943-й, до его поездки в Сталинград, мы и встретились. Иду по Маросейке. Недалеко от Армянского переулка сверху, с Покровки, взвод солдат. По всему видно: они после госпиталя. Некоторые в бинтах. И в строю — он!
Командир разрешил Семену выйти из строя. Мы обнялись, договорились о встрече. И опять мы не могли наговориться. Читали стихи. Вместе относили «Однополчан» и «Баллады» в издательства.
С фронта Семен Гудзенко принес стихи — позднее объединенные в циклы и книги, — сделавшие его имя известным. Эти стихи писались в прямом смысле перед атакой. Короток, как молния, был путь от замыслов до текста. В эти мгновенья Семен Гудзенко сказал за себя и за всех. В эти мгновенья он был гениален.
«Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом…» С фронта Семен Гудзенко пришел именно таким мудрецом. Хотя остались в нем и восторг, и озорство, и даже мальчишество. Сколько метких двустиший было им послано друзьям по разному поводу, как задиристо выступал он на литературных вечерах, утренниках, посиделках, с какой энергией читал стихи (жест правой руки — кулак ударял, как молот по шляпке гвоздя или шел наотмашь по диагонали, будто что-то с яростью перечеркивая и отметая).
Однажды Семен говорит мне:
— Оставь на время свои пейзажи и послужи газете «Победа за нами».
Семен свел меня с редактором газеты добрым Тругмановым. Я делал подтекстовки, писал очерки, статьи, подготовил для газеты стихи и в нескольких ее номерах печатал поэму об Александре Чекалине.
С благодарностью я вспоминаю это шефство младшего над старшим, Семена надо мной, его заботливое отношение ко мне и моей работе.
Увлеченный работой над очерком о своем погибшем друге Герое Советского Союза Лазаре Папернике, Семен и меня увлек. Мне было поручено под портретом Паперника, опубликованным в газете, сделать подтекстовку.
— Ну вот, оказывается, сумел… Не все же писать акварели. Можно и лозунг и марш!
Каждый раз при встрече, как бы мы ни были заняты, читались новые стихи из тетрадей, записанные на отдельных листах, в блокнотах, на полях книг.
В память врезалось: Тверской бульвар, осень, малолюдно, пасмурно, скамейка напротив дома Герцена. Мы перебиваем друг друга, торопимся сообщить друг другу побольше о поэтах, о поэзии, мечтаем о будущем.
…Есть поэты, чьи биографии глядят на читателя прямо со страниц стихотворных сборников. Поэзия их встает впереди всех предисловий. Она, как пехота, входит в непосредственное соприкосновение с читателем. К числу таких поэтов принадлежит Семен Гудзенко. Он работал над стихом настойчиво, но ему не терпелось выйти к читателю и слушателю. Он был из числа тех, кто пробивал дорогу слову звучащему, успеху тех поэтов, которые придут позднее — уже в середине, во второй половине пятидесятых годов, подготовит почву для победного шествия поэзии в сердца читателей.
«Поэзия — честность, настоянная на страстности», — сказано в одной из записных книжек Семена. «Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши», — находим там же.
С такой установкой можно было входить в жизнь и в литературу, смотреть в глаза матери, любимой, однополчан.
Жизнь он считал той вершиной, с которой сходят в поэзию:
Быть под началом у старшин
Хотя бы треть пути.
Потом могу я с тех вершин
В поэзию сойти.
Он стал правофланговым нашей военной поэзии. Это лирика и эпос — поэма «Дальний гарнизон».
Но как бы ни было велико место, занимаемое военной темой в творчестве Семена Гудзенко, нельзя всю его поэзию сводить только к этой — пускай и главенствующей — теме. У него есть и улыбка, и озабоченность, и пейзаж, и раздумье, и радость, и печаль. Его муза жадна до жизни. Полна чаша его влюбленности во все, что облекает душу в плоть, его восторженного преклонения перед чудом жизни. Как молодо, свежо и празднично выглядит этот поэтический мир. Как убедительно и привлекательно это жизнелюбие. Послевоенный Кола Брюньон идет по земле:
А дождь накрапывал, накрапывал,
автобус путая в сетях.
Автобус, как медведь, похрапывал,
шерсть оставляя на кустах.
И еще:
Светлеет запад и восход
по расписанью ночи.
И золотистый небосвод
ветрами обмолочен.
И еще:
Все идет ходуном,
в ус никто не дует.
Над бочонком с вином
девушка колдует.
…………………..
фиолетовый хлеб,
розовое пиво.
Я оглох.
Я ослеп.
Я совсем счастливый!
Стих Семена Гудзенко подчас задыхается от счастья видеть, слушать, обонять, петь, говорить. Он торопился жить. Он был жаден до жизни. И он тосковал по размеренной работе, по глубокой вспашке поэтического поля. Он готовился к большому циклу работ.
— Надо по-настоящему сесть за историю, за словари, шлифовать каждую строчку.
…Сижу возле постели Семена в большой светлой палате. Он молчит. Ему тяжело. Не уйти ли мне?
— Посиди!
Сижу и после долгой паузы рассказываю Семену о своей поездке по Литве. О том, как читал там его стихи своим друзьям, что эти стихи нужны людям.
Семен оживляется, насколько это возможно в его состоянии.
После меня приходит Лариса, потом она расскажет мне, что застала Семена оживленным, с пробудившимся интересом к жизни.
Быть нужным людям — это его представление о счастье. Об этом он говорил в стихах и в прозе Может быть, об этом он думал при последнем нашем разговоре.
…В промежутках между операциями он жил новыми замыслами, следующей работой. Я не встречал более обнадеженного человека. Мы ходили по Кисловским переулкам, по Собиновскому, по Герцена. Весна, поэзия, будущее, дети… Именно тогда были написаны стихи, получившие название «последних».
В прохладном затененном вестибюле больницы перешептываются друзья и знакомые. Ходим из угла в угол.
По широкой лестнице медленно спускается Ольга Исаевна. Ни расспросов, ни бюллетеней. По лицу ее все видно…
…В некрологах и статьях говорится, что его жизнь была короткой. Это справедливо, если жизнь измерять днями и годами.
…И вот последний, 17-й том словаря от «X» до «Ящурный». Год 1965. Как известно, последний том выдается по квитанции, по задатку, внесенному при подписке. Квитанция утеряна.
Иду к директору магазина. Вкратце рассказываю ему историю, приведенную здесь. Он говорит: «Вы получите этот том. Нужно только письмо от матери Семена Гудзенко».
