Обстоятельства сложились так, что через некоторое время я оказался в Ногайской степи, которая граничила с калмыцкими степями на севере и с Каспийским морем на востоке и находилась севернее Моздока и Ачикулака. Мы стояли в селении, основанном армянскими беженцами-переселенцами, которые занимались ковроткачеством. В период нашего пребывания здесь по соседству был расквартирован казачий полк, храбро сражавшийся на нашей стороне против общего врага.
Мне посчастливилось провести несколько часов с командиром полка, и это общение подействовало на меня как живительная влага. Этот шестидесятилетний полковник из Восточной Пруссии был подлинным кумиром казаков. Он обращался с каждым из них как с ровней, и они готовы были пойти за ним хоть в огонь. Полковник видел в них подобных себе людей, и они в свою очередь уважали его не только как командира, но и как Человека с большой буквы. Много позже я слышал, что этот полк, прикрывавший отход германских частей, был полностью уничтожен до последнего человека. (Вероятно, автор общался с фон Панвицем (правда, тому было не шестьдесят лет, а сорок семь, и родился он не в Восточной Пруссии, а в 1898 г. в Силезии), действительно организовавшим казачьи формирования в составе вермахта (на Северном Кавказе полк, затем дивизия, в конце войны корпус). Воевали эти формирования в основном не на фронте. Немцы посчитали более целесообразным использовать коллаборационистов-казаков против партизан, особенно в Югославии и др., где эти части особенно прославились тем, что поголовно (и многократно) насиловали женское население сел и городков Хорватии (в партизанских зонах). Православных сербов «казаки вермахта» притесняли меньше. Автор, вероятно, что-то слышал и о том, как этих казаков (вместе с семьями) в конце войны взяли в плен в Австрии англичане, после чего выдали на расправу советским органам. Надо отметить, что Гельмуту фон Панвицу ничто не угрожало и его англичане выдавать не собирались. Однако он добровольно пошел со своими казаками в советский плен, где в 1947 г. был казнен. – Ред.) Но в описываемое время никто еще и не помышлял о каком-то отходе. Только что под натиском наших войск пал Нальчик, столица Кабардино-Балкарской Автономной Республики (немцы заняли город 28 октября. – Ред.).
Вскоре меня вторично на несколько месяцев вызвали в Германию – с предоставлением «трудового отпуска», чтобы помочь местной администрации в ее работе. На этот раз я вел себя тихо, с критикой и предложениями не вылезал. История, рассказанная мне в Кисловодске капитаном люфтваффе, полностью совпала с моими собственными наблюдениями. На самом деле ситуация в некоторых местах была еще хуже. Через неделю после моего возвращения Йозеф Бюркель прислал за мной.
– Как дела на Восточном фронте? – спросил он.
– Так, как изложено в коммюнике Верховного главнокомандования, – ответил я коротко.
Бюркель лишь молча кивнул.
– Я видел, как обращаются с украинцами… словно с каторжниками, – возобновил я разговор после непродолжительной паузы. – Они прибыли к нам помочь победить большевиков и сидят теперь за колючей проволокой. Они питаются хуже немцев, выполняют самую тяжелую работу. Если такое возможно здесь, что же тогда происходит на восточных оккупированных территориях, как вы думаете?
Бюркель поспешно сменил тему разговора и стал расспрашивать о моральном духе немецких солдат, о сражениях, в которых я участвовал. Я правдиво ответил на все его вопросы.
Через несколько дней я заметил, что Бюркель начал регулярно инспектировать условия проживания и питания украинских рабочих, а пару недель спустя я был свидетелем, как он конфиденциально призывал управляющих предприятиями обращаться с восточными работниками гуманно и справедливо.
С каждой нашей встречей его отношение ко мне становилось все более дружественным, и мы часто подолгу беседовали – почти исключительно о положении на восточных землях. Не переставая надеяться на улучшение ситуации там, я был обрадован, узнав, что Бюркель вполне серьезно вынашивает различные планы смещения злодея Эриха Коха с поста рейхскомиссара (по делам восточных территорий. – Ред.) и его замены более разумным руководителем, что, несомненно, пошло бы на пользу Германии. Однако осуществить эти благие замыслы не удалось: помешали партийные интриги. А я был удовлетворен уже тем, что мне удалось привлечь на свою сторону человека, хотя и не принадлежавшего к высшим государственным чинам, но все же обладавшего немалым влиянием. В общем, как я впервые мог заметить, старые и верные своим идеалам национал-социалисты наконец начали проявлять самостоятельность и критически переосмысливать ход событий.
Как-то раз, незадолго до моего возвращения на фронт, Бюркель пригласил меня к себе и, вне себя от возмущения, показал мне текст заявления для печати, подготовленный канцелярией Роберта Лея (1890–1945, руководитель орготдела НСДАП и, одновременно, Германского трудового фронта. После войны был арестован, но в тюрьме покончил с собой. – Ред.). Это было сжатое изложение его речи, произнесенной перед группой солдат-инвалидов, проходивших подготовку для последующей партийной работы. В ней содержались крайне оскорбительные выпады против католических священнослужителей.
– Подумать только! – негодовал Бюркель. – Как мог этот человек говорить подобные гнусности… и это в нынешней непростой ситуации?! Союзникам нужно лишь перепечатать текст в виде листовок и разбросать их в наших регионах, населенных католиками. Эффект был бы более мощным, чем от бомбежек. Порой невозможно определить, имеем ли мы тут дело с отпетыми уголовниками или набитыми дураками.
Я было открыл рот, чтобы прокомментировать, но промолчал: меня все равно не поняли бы, время для этого еще не настало. Подобная политика в отношении церкви заслуживала безусловного осуждения не только по тактическим, но также и по нравственным соображениям. Разве не говорил Фридрих Великий (Фридрих II (1712–1786), прусский король с 1740 г. – Ред.): «Пусть каждый человек в моем королевстве найдет свой рай в соответствии с собственными убеждениями»? Мы не упускаем ни одной возможности процитировать «старого Фрица», но это его высказывание совершенно забыли.
И это еще не все. Наша борьба с религией, которую мы (то есть национал-социалисты. – Ред.) вели (исподтишка, разумеется), выглядела как-то несерьезно, по-детски. На протяжении многих столетий все германские народы – от крестьян Штирии и Тироля до рыбаков Северного моря – жили в орбите христианской религии и под духовным руководством христианской церкви. И теперь вдруг все они должны были поменять свои религиозные убеждения, ориентируясь на духовные постулаты, представленные Розенбергом (1893–1946, из прибалтийских немцев, родился в Ревеле (ныне Таллин). В 1917 г. в Москве получил диплом архитектора (за проект крематория). В 1918 г. бежал в Прибалтику, оттуда в Германию, где с 1919 г. связал свою судьбу с Немецкой рабочей партией (ДАП), позже ставшей НСДАП, куда вступил одновременно с Гитлером. Именно Розенберг – основной разработчик расовой теории для германского нацизма. Главная работа – «Миф XX века» (1929). Казнен. – Ред.) в его книге «Миф XX века». По откровенному признанию большинства высокопоставленных партийных функционеров, они так и не поняли основных идей, изложенных в этом труде, даже прочитав книгу два или три раза.
