удовольствие моим мучителям. Лили поила меня каплями.
По приезде в город нас заставили пройти мимо Керенского, который сидел с каким-то господином и иронически на нас смотрел; нас посадили в придворное ландо, которое теперь обслуживало членов Временного правительства. С нами сели какие-то офицеры; мы просили их открыть окно, но они не разрешили.
Помню, каким мрачным нам показался город; везде беспорядочная толпа солдат, у лавок длинные очереди, а на домах везде грязные красные тряпки. Подъехали к министерству юстиции. Там высокая крутая лестница – было трудно подниматься на костылях. Ноги тряслись от слабости. Офицеры привели нас в комнату на третьем этаже без мебели, с окном во двор; после внесли два дивана; грязные солдаты встали у двери.
Я легла, усталая и убитая горем. Темнело. Вечером влетел Керенский и спросил Лили, став спиной ко мне, топили ли печь? Не помню, что она ответила; он вышел. Нам принесли чай и яйца и затопили печь. Солдат у двери, Преображенского полка, оказался добрым и участливым. Он жалел нас и, когда не было посторонних, вечером и ночью бранил новые порядки, говоря, что ничего доброго не выйдет. Мы не спали, ночь тянулась, нам было холодно и страшно.
Начало светать, мы встали измученные. Я так устала после бессонной ночи и настолько плохо себя чувствовала, что Лили решилась спросить, не зайдет ли к нам доктор. Сначала согласились позвать, но после пришел офицер от Керенского с заявлением, что доктор занят с военным министром Гучковым, но что меня отвезут в лазарет, где будет хорошее помещение, врач и сестра. Что же касается Лили, то ее ожидает приятная новость (и в самом деле Лили отпустили через день). Я отдала Лили Ден некоторые золотые вещи, которые были со мной; она же дала мне полотенце и пару чулок, которые я и носила все время в крепости. Солдатские чулки я не могла одевать на свои больные ноги и за неимением платка или тряпки мочила эти грубые чулки и прикладывала на сердце, когда бывали припадки. Конечно, чулки Лили со временем изорвались, но штопать их я не могла, так как иметь при себе нитки и иголки не разрешалось.
Около трех часов вошел полковник Перетц и вооруженные юнкера, и меня повели. Обнявшись, мы расстались с Лили. Внизу Перетц приказал мне сесть в мотор; сел сам, и вооруженные юнкера с ним, и всю дорогу [полковник] нагло глумился надо мной. Было очень трудно сохранить спокойствие и хладнокровие, но я старалась не слушать. «Вам с вашим Гришкой надо бы поставить памятник, что помогли совершиться революции!»
Я перекрестилась, проезжая мимо церкви. «Нечего вам креститься, – сказал он, ухмыляясь, – лучше молились бы за несчастных жертв революции»…
«Куда ведут меня?» – думала я.
«Вот, всю ночь мы думали, где бы вам найти лучшее помещение, – продолжал полковник, – и решили, что Трубецкой бастион самое подходящее!» После нескольких фраз он крикнул на меня: «Почему вы ничего не отвечаете?» – «Мне вам нечего отвечать», – сказала я.
Тогда он набросился на их величеств, обзывая их разными оскорбительными именами, и прибавил, что, вероятно, у них сейчас «истерика» после всего случившегося. Я больше молчать не могла и сказала: «Если бы вы знали, с каким достоинством они переносят все то, что случилось, вы бы не смели так говорить, а преклонились бы перед ними». Перетц замолчал.
Описывая эту поездку в своей книге, Перетц упоминает, что был поражен сказанным мною, а также тем, что я не отвечала на его оскорбления и что у меня были «дешевенькие кольца на пальцах».
На Литейном мы остановились. Он послал юнкеров с поручением к своим знакомым; юнкера выглядели евреями, но держали себя корректно. Полковник благодарил их за их верную службу революции. Подъезжая к Таврическому дворцу, он сказал, что сперва мы едем в Думу, а после в Петропавловскую крепость. Хорошо, что в крепость, почему-то подумала я; мне не хотелось быть арестованной в Думе, где находились все враги их величеств.
Приехав в Думу, мы прошли в министерский павильон, где в комнате сидело несколько женщин; вид у них был ужасный: бледные, заплаканные, растрепанные.
Все помещения и коридоры были полны арестованными. Среди женщин я увидала госпожу Сухомлинову и с ней поздоровалась. Мне сказали, что меня повезут с ней вместе. Мне назвали еще двух дам – Полубояринову и Риман. Последняя очень плакала; ей сказали, что ее освобождают, а мужа нет. Хорошенькая курсистка, которая, по-видимому, была приставлена к арестованным женщинам, упрекнула г-жу Риман. «Вот ее увозят в крепость, и она спокойна, – сказала она, указывая на меня, – а вас освобождают, и вы плачете».
Когда нас увозили, госпожа Риман перекрестила меня. Бог помог мне быть спокойной. Страшное чувство было у меня – точно все это происходило не со мной. Я ни на кого не обращала внимания. С нами в мотор сели Перетц и юнкера, а также та молоденькая курсистка. Она участливо меня спросила, не может ли она дать что-нибудь знать моим родителям. Я поблагодарила ее и дала номер телефона. После я узнала, что она сейчас же им позвонила. Керенский накануне сказал дать им знать. Перетц усмехнулся, заметив: «Все равно будет напечатано в газетах, что ее заключили в крепость, и все узнают!»
Мы въехали в ворота крепости и подкатили к Трубецкому бастиону. Полковник крикнул, что привез двух важных политических преступниц. Нас окружили солдаты. Удивляюсь, что нас не разорвали. Было очень скользко, и вышедший навстречу офицер, казак, Берс помог мне идти. Он сказал, что заменяет коменданта. Мы шли нескончаемыми коридорами. Меня толкнули в темную камеру и заперли.
Тот, кто пережил этот первый момент заключения, поймет, что я переживала: черная, беспросветная скорбь и отчаяние. От слабости я упала на железную кровать; вокруг на каменном полу – лужи воды, по стенам текла вода, мрак и холод; крошечное окно у потолка не пропускало ни света, ни воздуха, пахло сыростью и затхлостью. В углу клозет и раковина. Железный столик и кровать приделаны к стене. На кровати лежали тоненький волосяной матрац и две грязные подушки. Через несколько минут я услышала, как поворачивали ключи в двойных или тройных замках огромной железной двери, и вошел какой-то ужасный мужчина с черной бородой, с грязными руками и злым, преступным лицом, окруженный толпой наглых, отвратительных солдат. По его приказанию солдаты сорвали тюфячок с кровати, убрали вторую подушку и потом начали срывать с меня образки, золотые кольца. Этот субъект заявил
