для спасения России, отречься от престола. Но отречься в пользу кого? В пользу слабой и равнодушной Думы? Нет, в собственную их пользу, дабы, пользуясь именем и царственным престолом Алексея Николаевича, правило бы и обогащалось выбранное ими регентство!.. Но, по крайней мере, этого государь не допустил!
«Я не дам им моего сына, – сказал он с волнением. – Пусть они выбирают кого-нибудь другого, например, Михаила, если он почтет себя достаточно сильным!»
Я жалею, что не запомнила каждое слово государя, когда он рассказывал о том, что происходило в поезде, когда прибыли депутаты из Думы с требованием его отречения. Я всеми силами старалась слушаться государыни: «быть умницей и не плакать». Все же я помню, как мне государь рассказал, что, когда делегаты отбыли, он сказал своим двум конвойным казакам: «Теперь вы должны сорвать с себя мои вензеля». На это оба казака, став во фронт, ответили: «Ваше величество, прикажите их убить». На что государь ответил: «Теперь поздно!»
Говорил государь также и о том, насколько его утешил приезд из Киева государыни императрицы Марии Феодоровны, но что он не мог выносить великого князя Александра Михайловича.
Когда государь с государыней Марией Феодоровной уезжал из Могилева, взорам его представилась поразительная картина: народ стоял на коленях на всем протяжении от дворца до вокзала. Группа институток прорвала кордон и окружила царя, прося его дать им последнюю памятку – платок, автограф, пуговицу с мундира и т. д. Голос его задрожал, когда он об этом говорил. «Зачем вы не обратились с воззванием к народу, к солдатам?» – спросила я. Государь ответил спокойно: «Народ сознавал свое бессилие, а ведь пока могли бы умертвить мою семью. Жена и дети – это все, что у меня осталось! Их злость направлена против государыни, но ее никто не тронет, разве только перешагнув через мой труп»…
На минуту дав волю своему горю, государь тихо проговорил: «Нет правосудия среди людей. – И потом прибавил: – Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника».
Я поняла, что для России все кончено. Армия разложилась, народ нравственно совсем упал, и моему взору уже представлялись те ужасы, которые нас всех ожидали. И все же не хотелось терять надежды на лучшее, и я спросила государя, не думает ли он, что все эти беспорядки непродолжительны. «Едва ли раньше двух лет все успокоится», – был его ответ. Но что ожидает его, государыню и детей? Этого он не знал. Единственно, что он желал и о чем был готов просить своих врагов, не теряя своего достоинства, – это не быть изгнанным из России. «Дайте мне здесь жить с моей семьей самым простым крестьянином, зарабатывающим свой хлеб, – говорил он, – пошлите нас в самый укромный уголок нашей Родины, но оставьте нас в России». Это был единственный раз, когда я видела Русского Царя подавленным случившимся; все последующие дни он был спокоен.
Ежедневно смотрела я из окна, как он сгребал снег с дорожки, как раз против моего окна. Дорожка шла вокруг лужайки, и князь Долгорукий и государь разгребали снег навстречу друг другу; солдаты и какие-то прапорщики ходили вокруг них. Часто государь оглядывался на окна, где сидели императрица и я, и незаметно для других нам улыбался или махал рукой. Я же в одиночестве невыносимо страдала, предчувствуя новое унижение для царских узников. Императрица приходила ежедневно днем; я с ней отдыхала, она была всегда спокойна. Вечером же ежедневно приходили их величества вместе. Государь привозил государыню в кресле, так как к вечеру она утомлялась. Я начала вставать; сидели у круглого стола; императрица работала, государь курил и разговаривал, болел душой о гибели армии с уничтожением дисциплины. Многое вместе вспоминали… Раз он с усмешкой рассказывал, как один из прапорщиков во время прогулки держал себя очень нахально, стараясь оскорбить государя, и как он был ошеломлен, когда после прогулки государь, как бы не заметив протянутую им руку, не подал ему своей руки.
Каждый вечер от меня их величества заходили к оставшейся свите. При их величествах остались граф и графиня Бенкендорф (графиня пришла во дворец, когда его уже окружили революционные солдаты), фрейлина баронесса Буксгевден и графиня Гендрикова, госпожа Шнейдер; граф Фредерикс; генерал Воейков и генерал Гротен были уже арестованы, единственные флигель-адъютанты Линевич и граф Замойский, которые до последней минуты не покидали государыню, вынуждены были уйти, и вернуться им не разрешали. Н.П. Саблина, самого их близкого друга, ее величество и дети все время ожидали, но он не появлялся, и другие все тоже бежали. Оставались преданные учителя Алексея Николаевича, Жильяр и Гиббс, некоторые из слуг, все няни, которые заявили, что они служили в хорошее время и никогда не покинут семью теперь, оба доктора, Боткин и Деревенко. Вообще все слуги лично государыни, так называемая «половина ее величества», все до одного человека, начиная с камердинеров и кончая низшими служащими, остались. У государя же, кроме верного камердинера Чемодурова, все почти бежали.
Комендантом дворца был назначен некий П. Коцебу, бывший офицер Уланского ее величества полка, за некрасивые истории оттуда прогнанный. Я знала его с детства и была рада, что он, а не другой был назначен, так как у него было скорее доброе сердце и он любил их величества. Он часто заходил ко мне, отвез даже письма моим родителям в Петроград и первый предупредил меня о готовящемся моем аресте, сообщив, что меня увезут, как только я поправлюсь. Ее величество была в ужасе и умоляла Коцебу оказать содействие к тому, чтобы меня не трогали, доказывая ему, что я больная женщина и что разлука со мной в эту тяжелую минуту была бы равносильна разлуке с одним из ее детей. Коцебу отвечал уклончиво, да он ничего и не мог сделать. Вся семья думала, что сделать ничего нельзя, но государь говорил, что он уверен, что никто не тронет меня.
Фельдшерица из моего лазарета, которая одна при мне осталась, худенькая и бледная Федосья Семеновна, кинулась перед их величествами на колени, умоляя их взять меня в комнату их детей и не отдавать. «Теперь, – говорила она сквозь слезы, – минута показать вашу любовь к Анне Александровне». Государь, улыбнувшись, сказал ей, что напрасно она беспокоится. Более практичный и хладнокровный совет был дан графом Бенкендорфом. Он сказал государю, что надо скорее отдать меня, так как это лучше для государыни; что меня будут держать только в министерском помещении Думы, где очень хорошо. Ее величество мне рассказала об
