совсем один… Боже, как он должен страдать!» Все сердце и душа государыни были с ее супругом; она опасалась за его жизнь и боялась, что отнимут у нее сына. Вся надежда ее была в скором возвращении государя: она посылала ему телеграмму за телеграммой, умоляя вернуться как можно скорее. Но телеграммы эти возвращались ей с телеграфа с надписью синим карандашом, что местопребывание «адресата» неизвестно. Но и эта дерзость не поколебала ее душевного равновесия. Войдя ко мне, она с грустной улыбкой показала мне телеграмму, но, посмотрев на меня, пришла в раздражение, что я, узнав об отречении государя от моих родителей, обливалась слезами; раздражалась она не тем, что я плакала, а тем, что родители не исполнили ее волю, так как накануне она просила их не говорить об этом, думая сама подготовить меня. Но, оставшись одна, императрица ужасно плакала. «Мама убивалась, – говорила мне потом Мария Николаевна, – и я тоже плакала; но после, ради Мамы, я старалась улыбаться за чаем».
Никогда я не видела и, вероятно, никогда не увижу подобной нравственной выдержки, как у ее величества и ее детей. «Ты знаешь, Аня, с отречением государя все кончено для России, – сказала государыня, – но мы не должны винить ни русский народ, ни солдат: они не виноваты». Слишком хорошо знала государыня, кто совершил это злодеяние.
Великие княжны Ольга и Татьяна и Алексей Николаевич уже стали поправляться, как заболела последняя – Мария Николаевна. Императрица распорядилась, чтобы меня перенесли наверх в бывшую детскую государя, так как не хотела проходить по пустым залам, откуда все караулы и слуги ушли. Фактически мы были арестованы. Уехали и мои родители, так как от моего отца потребовали, чтобы он сдал канцелярию, теперь ненужную, Временному правительству, и князь Львов дал ему отставку.
Дни проходили, и не было известия от государя. Ее величество приходила в отчаяние. Помню, одна скромная жена офицера вызвалась доставить государю письмо в Могилев и провезла благополучно; как она проехала и прошла к государю, – не знаю. Императрица спала совсем одна во всем нижнем этаже; с трудом удалось Лили Ден испросить разрешения ложиться рядом в кабинете. Пока младшие великие княжны не заболели, одна из них ложилась на кровать государя, другая на кушетку, чтобы не оставить ее совсем одну.
В первый вечер, как дворец перешел в руки революционных солдат, мы услышали стрельбу под окнами. Камердинер Волков пришел с докладом, что солдаты забавляются охотою в парке на любимых диких коз государя. Жуткие часы мы переживали. Пока кучка пьяных и дерзких солдат расхаживала по дворцу, императрица уничтожала все дорогие ей письма и дневники и собственноручно сожгла у меня в комнате шесть ящиков своих писем ко мне, не желая, чтобы они попали в руки злодеев.
Наше беспокойство о государе окончилось утром 8 марта. Я лежала еще больная в постели, доктор Боткин только что посетил меня, когда дверь быстро отворилась, и в комнату влетела Ден, вся раскрасневшаяся от волнения. «Он вернулся!» – воскликнула она и, запыхавшись, начала мне описывать приезд государя, без обычной охраны, но в сопровождении вооруженных солдат. Государыня находилась в это время у Алексея Николаевича. Когда мотор подъехал к дворцу, она, по словам Ден, радостная, выбежала навстречу царю; как пятнадцатилетняя девочка, быстро спустилась с лестницы, бежала по длинным коридорам. В эту первую минуту радостного свидания, казалось, было позабыто все пережитое и неизвестное будущее… Но потом, как я впоследствии узнала, когда их величества остались одни, государь, всеми оставленный и со всех сторон окруженный изменой, не мог не дать волю своему горю и своему волнению – и как ребенок рыдал перед своей женой.
Только в 4 часа дня пришла государыня, и я тотчас поняла по ее бледному лицу и сдержанному выражению все, что она в эти часы вынесла. Гордо и спокойно она рассказывала мне обо всем, что было. Я была глубоко потрясена рассказом, так как за все двенадцать лет моего пребывания при дворе я только три раза видела слезы в глазах государя. «Он теперь успокоился, – сказала она, – и гуляет в саду; посмотри в окно!» Она подвела меня к окну. Я никогда не забуду того, что увидела, когда мы обе, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную Родину. В саду, около самого дворца, стоял царь всея Руси, и с ним преданный друг его, князь Долгорукий. Их окружали шесть солдат, вернее, шесть вооруженных хулиганов, которые все время толкали государя, то кулаками, то прикладами, как будто бы он был какой-то преступник, приказывая: «Туда нельзя ходить, господин полковник, вернитесь, когда вам говорят!»
Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец.
В то время я еще была очень больна и едва держалась на ногах; у меня потемнело в глазах, и я лишилась чувств. Но государыня не потеряла самообладания. Она уложила меня в постель, принесла холодной воды, и, когда я открыла глаза, я увидела перед собой ее и почувствовала, как она нежно мочила мне голову холодной водой. Нельзя было себе вообразить, видя ее такой спокойной, как глубоко была она потрясена всем, увиденным в окно. Перед тем как меня покинуть, она сказала мне, как ребенку: «Если ты обещаешь быть умницей и не будешь плакать, то мы придем оба к тебе вечером».
И в самом деле, они оба пришли после обеда вместе с Лили Ден. Государыня и Ден сели к столу с рукоделием, а государь сел около меня и начал мне рассказывать. Государь Николай II был доступен, конечно, как человек, всем человеческим слабостям и горестям, но в эту тяжелую минуту глубокой обиды и унижения я все же не могла убедить себя в том, что восторжествуют его враги; мне не верилось, что государь, самый великодушный и честный из всей семьи Романовых, будет осужден стать невинной жертвой своих родственников и подданных. Но царь, с совершенно спокойным выражением глаз, подтвердил все это, добавив еще, что «если бы вся Россия на коленях просила бы его вернуться на престол, он никогда не вернется».
Слезы звучали в его голосе, когда он говорил о своих друзьях и родных, которым он больше всех доверял и которые оказались соучастниками в низвержении его с престола. Он показал мне телеграммы Брусилова, Алексеева и других генералов, членов его семьи, в том числе и от Николая Николаевича: все просили его величество на коленях,
