3. Мария (Марусёнка) – красивая, властная, с характером. Вышла в 1913 году замуж за врача Сергея Акимовича Болховитинова. В 1914 году он погиб на фронте – Марусенка была у него медсестрой, и она больше замуж не выходила – не могла найти равного ему. Работала медсестрой. Жила с матерью – Ольгой Афанасьевной, была в оккупации в Орле, во время которой прабабушка умерла.
Тоня (Антонина Владимировна) с Андреем и Асей, 1914 г.
4. Антонина (Тоня), *18 февраля 1887, Орел – †14 марта 1967, Киев, моя родная бабушка. Закончила орловскую казенную гимназию с серебряной медалью, преподавала в ней в младших классах. В 1911 году вышла замуж за офицера 142 пехотного Звенигородского полка, расквартированного в Орле, Григория Андреевича Попова. В 1913 году родился сын Андрей, в 1914 году дочь Ксения – моя мама. Жизнь посвятила детям и внукам. Успела «потетешкать» правнука Диму, моего старшего сына.
5. Ольга (Лёля, тетя Лёля). Самая простодушная и веселая. Вышла замуж за офицера того же 142 пехотного Звенигородского полка, Михаила Семечкина. Они с Поповым, кажется, были в родстве и до женитьбы жили в одном доме в Орле. Герой первой мировой войны. Их дети Юрий и Ирина ровесники Андрея и мамы.
Сын Юрия Виталий женился на Татьяне, не одобрявшей контактов с родственниками мужа – она из семьи мелкой советской номенклатуры. У них есть сын.
Кроме Виталия у Юрия родились еще две дочери – Людмила и Майя. С Людмилой мы общались в Москве, в квартире нашей тети Иры, но, к сожалению, недостаточно тесно.
6. Серафима также вышла замуж за офицера того же полка Якова Петровича Иванова. Он был красив и богат.
Серафима Иванова, Юрий и Надежда Рубцовы 1959 г., Алтай
Перед первой мировой войной вышел в отставку. После революции бедствовал, работал сапожником. Расстрелян в 1937 году как бывший офицер.
Их дочь Надежда вместе с матерью прожила полную лишений жизнь. Наконец ее сын Юрий (Рубцов), отличник и активист в школе, принес в семью благополучие. Увы, оно было основано на профессии физика-ядерщика. Несколько раз он серьезно облучался, пил, ему ампутировали ногу.
Юра Рубцов, выпускник школы
7. Елена – младшая дочь – вышла замуж за учителя в городе Ливны Орловской области, но больше про Елену, к сожалению, ничего не известно.
Олег, май 1941 г.
Некоторые события жизни я помню примерно с двух с половиной лет. Конечно, это отрывочные воспоминания, но они очень яркие, и события в них происходящие, не были мне рассказаны «потом» бабушкой Антониной Владимировной, бубой.
Первое из воспоминаний – бомбежку нашего поезда я уже описал.
В тот раз (девятого или, скорее, десятого сентября) эвакуация из Ленинграда не удалась. Когда точно нам удалось эвакуироваться, я не знаю, думаю, что это было зимой. Скорее всего, мы уехали через Ладогу, на одном из первых грузовиков по Ледовому пути.
Следующее воспоминание – мы едем поездом, в купе «международного» вагона. Попасть в такой вагон, да еще в купе, было большой удачей. В купе жарко, за окном снег. На полках – морские офицеры, а мы спим на полу с ковровым покрытием[16].
Нас угощают горячим (сладким!) чаем в подстаканниках и белым хлебом с маслом и красной икрой[17].
Приехали мы в село Кубинское, Вологодской области, где буба стала подрабатывать в совхозе счетоводом (для чего вполне хватало ее гимназического образования), а я чтецом. Часть моего заработка (серебряный полтинник с кузнецом 1924 г.) хранится у сестры Оли. Мне было два с половиной года, и я помнил наизусть свои детские книжки с картинками. Книжку Радлова «Рассказы в картинках» помню до сих пор. Там были, например, стихи про котенка, гоняющего клубок шерсти с горы: «Катился, крутился, катился, крутился, катился и скрылся клубок. Но я догадался, куда он девался, а кот догадаться не мог». (Недавно узнал, что одним из авторов стихов был Даниил Хармс). Так как я помнил, где нужно переворачивать страницу – начинался новый сюжет – то создавалось впечатление, что я читаю. Несентиментальные вологодские старики расчувствовались и платили за представление серебром.
Из начала нашей жизни в эвакуации – в Кубинском – помню немногое. Стариков с длинными белыми бородами, которые слушали мое «чтение». На вологодчине нас называли «выковыренные», так как «эвакуированные» были слишком сложны не только для произношения, но и для понимания.
В Кубинском помню походы с бубой на заутреню в далекую церковь по хрустящему морозному снегу, еще в темноте. Однажды я нашел в сугробах, обрамляющих расчищенную среди них узкую тропинку, пачку денег. Не знали, что с ней делать – не могли отыскать потерявшего, а все жертвовать батюшке было много. Куда их дели, не помню.
Мама в начале войны достраивала на Кольском полуострове аэродром между Кировском и Мончегорском. Началось все с летней преддипломной практики, во время войны перешло в дипломную работу и зачисление на работу в воинскую часть. Как ее все-таки отпустили к нам, не знаю. То, что мама была невоеннообязанной, а достраивался аэродром уже под бомбами, значения, скорее всего, не имело, но вот расформирование управления строительства НКВД после окончания строительства еще одного объекта сыграло свою роль.
Олег, май 1942 г.
Вскоре маму (через Москву, где она и узнала о том, где мы) перевели в Вологодскую область гражданским инженером военно-дорожных работ и мы переехали в Вологду. Потом ее перевели в Кирило-Белозерский район. Она ездила по области и организовывала работы по ремонту дорог. Их состояние тогда можно себе только представить. (В 2004-м году меня поразило, что асфальтированные дороги в области – по крайней мере, в туристских местах – находятся в довольно приличном состоянии). Во время войны помню мамины брезентовые зеленые сапоги, всегда мокрые насквозь, грязь в них проникала и сверху – они всегда мылись и сушились. Зимой с дорогами становилось лучше, как и с обувью – валенки в Вологде валяли прочные, а оттепели в военные годы являлись редкостью. Зимы были снежные, сугробы вырастали до второго этажа, и с крыши двухэтажного сарая прыгал даже я, четырехлетний. Дом, в котором мы жили, был трехэтажным, деревянным, из громадных (казалось тогда) бревен. Теперь почему-то эту бревенчатую структуру снаружи зашивают досками и красят, что лишает дома своеобразия. Занимали мы отдельные две комнаты на втором этаже без кухни и туалета.
У меня были друзья во дворе, как правило, старше меня. Когда один из них, Гена, пришел в неурочное время – я сидел на горшке в прихожей – то я, смутившись, чтобы достойно выйти из сидячего положения сказал ему: «Гена, закрой глаза, только рот не открывай»[18]. Это говорит о том, что меня иногда баловали сладостями. Основной едой, кроме картошки и селедки (которую я оценил только лет через пятнадцать[19]), являлась пшенная каша. Её с тех пор предпочитаю другим. Сейчас понимаю, что жили мы неплохо.
В годы войны на Вологодчине резко возросла смертность. Непосильные для женщин, стариков и подростков условия труда, вызванные военными условиями болезни и эпидемии привели к тому, что уже в 1942 году смертность превысила рождаемость в пять раз[20].
«А у нас во дворе» еще одним моим «другом» был водовоз, бородатый вологодский мужичок с обледенелыми санями, на которых неведомо как помещалась огромная бочка с водой. Послушный заиндевелый гнедой мирно ждал его у одного из домов, пока водовоз скликал жителей по воду. Мужик он был добрый и позволял не только гладить коня (кормить практически было нечем), но и кататься на санях по мере того, как бочка постепенно опорожнялась. С водовозом связано и мое двухстороннее воспаление легких. Он мне поручил сторожить лошадь, пока ходил по домам, и я без движения замерз, но пост не оставил. Буба сдала в Торгсин какие-то остатки ценностей (серебряные ложки с вензелем из ее приданого сохранились), и меня отпаивали молоком с маслом и медом. Тетя Леля (Семечкина) в такой же ситуации с внуком Виталиком сбила белую эмаль с ордена св. Георгия[21] (он сделан из золота высокой пробы) и в ступке постаралась придать кресту неузнаваемую форму.
С лошадью водовоз разговаривал на единственно доступном ей, как он понимал, языке. Когда я, делая из табуреток сани, играл дома в водовоза, то изъяснялся я, естественно, так же, как и он. Буба пришла в ужас, и, не сумев мне объяснить, что обозначают эти слова и что же в них плохого (перевод трехбуквенного слова в письку был неубедительным), даже плакала и взяла с меня обещание эти слова забыть. Я пообещал, и, тогда еще послушный мальчик, честно старался обещание выполнить. Через неделю после какой-то спокойной игры я заплакал, а когда буба стала допытываться, в чем причина, плач перешел в рыдания: «Не могу… эти слова… забыть». Увы, никто их не забывает, даже те, кто их не знает[22].
