Все стало видно. Но радость была так велика, что о моем «преступлении» тут же забыли. А вот я его не забыл. С тех пор не люблю конфеты с помадкой, особенно розовой. Наш сосед по дому Сохранский преподавал раньше в ЛАДИ. Вообще в Вологде было много ленинградцев. Элитную их часть составляли партийные и государственные кадры, не расстрелянные Сталиным по делу Кирова, а высланные в Вологду. Это не считалось суровым наказанием – Сталин тоже был здесь в ссылке, и жилось ему неплохо, как и в Туруханске, куда он попал позже (а я еще через двадцать лет после Вологды). В Вологде при царе к ссыльным относились хорошо, немногочисленная местная интеллигенция с интересом знакомилась с последними культурными, философскими да и с революционными идеями. Когда местные шариковы после революции освободили Вологду от интеллигентов, то те, кто уцелел после смерти Кирова и был сослан в Вологду, заметно повысили ее культурный уровень. Новый виток репрессий начался с ленинградским делом 1948 года. Его организаторы – Маленков, Молотов и Берия хотели устранить ленинградскую группу и ее влияние на Сталина: Жданова (успевшего вовремя скончаться), Вознесенского и Кузнецова. Пострадали сотни «недобитых» в Ленинграде и, рикошетом, в Вологде. Пишу об этом потому, что мама чудом избежала репрессий. Всему «виной» ее самоотверженная и добросовестная работа: дорожный мастер (вечно мокрые брезентовые сапоги), вступление в партию в самое трудное для страны время, когда исход войны не был ясен, потом должность зама в транспортном отделе исполкома, а затем инструктора по промышленности и транспорту Вологодского обкома партии. После войны первый секретарь обкома предложил мамину кандидатуру на пост секретаря обкома по промышленности и транспорту. В это время папа возвращался после войны с Японией. Но он мог до нас и не доехать. По дороге он встретил в Хабаровске товарища по институту, занимавшего высокий пост в Дальстрое. А тот решил оставить там папу. Обещал златые горы, немедленное повышение в звании и т. д. Все бы хорошо, но Дальстрой был частью архипелага Гулаг. Папа поблагодарил и отказался. Но от него уже ничего не зависело, документы о назначении лежали на подписи, но тут его товарища вместе с начальством срочно вызвали в Москву и папа просто удрал – без начальства проездные документы задерживать не стали. Приехав в Вологду, папа уговорил маму уехать в Киев. Как фронтовик и орденоносец он имел право это сделать. И нам удалось уехать.
Инженер-майор А.Е. Рогозовский после войны с Японией, 1946 г.
Конец эвакуации. Семечкины
Если бы маму избрали секретарем обкома, то нас бы оставили в Вологде (папа, как член партии, обязан был согласиться). Но пленум перенесли, а первый секретарь был в отпуске. В обкомовских кадрах маму отпустили – она еще не была в «номенклатуре», да и какое место освобождалось! – все по закону, не придерешься. После ленинградского дела 1948 года многих ленинградцев из обкома репрессировали, но мы были уже далеко.
Наши соседи Сохранские возвращались в Ленинград. На одной из долгих остановок два их симпатичных мальчика, старше меня, нашли снаряды и подорвали их. Кончилось это плохо – один остался без руки, второй без глаза. Наш переезд проходил не так драматично – я его просто не запомнил.
Помню только остановку в Москве у тети Лели. Двухэтажный большой деревянный дом на Грузинском Валу, обшитый досками, комнаты с высокими потолками. Собственно комната была одна и маленькая. Как мы там все умещались, не знаю. Тетя Леля приходилась мне двоюродной бабушкой, а тетей была её дочь Ира – мамина двоюродная сестра. Она жила «не дома», а в гражданском (в современном смысле) браке. Брак был действительно гражданским – а не церковным – со знаменитым протодьяконом, похожим на Бориса Гяурова и, говорили, с басом, не хуже, чем у болгарина. Тетю Иру я узнал и полюбил позже, а тогда к ней в дом допускалась мама и даже папа; я видел какого-то чернобородого мужчину в щелку двери в их квартиру (возле Елисеевского гастронома, на Тверской). Он показался мне страшноватым (похож на разбойника).
Тетя Леля была веселым и легким человеком. Очень гостеприимным. Когда позже я, бывалый турист, приезжал в Москву, мне не всегда удавалось уговорить ее спать на своей собственной кровати и не чистить мне к утру туфель. Удивительная легкость бытия, несмотря на страшную бедность, постоянную угрозу разоблачения и преследования. Её мужа, полковника Семечкина, представили в первую мировую к генеральскому званию. Он уже был кавалером ордена св. Георгия IV класса, полковником (что давало право на потомственное дворянство).
Так как Георгия он получил только в сентябре 1917 (за выход из самсоновского окружения 1914 года)[26], то генеральское звание должны были ему присвоить еще позже и, скорее всего, не успели. Но документы попали к большевикам и те, повидимому, числили его генералом.
Солженицын в одном из первых, «самиздатовском» варианте «В августе 1914» спрашивал читателей, не знают ли они что-нибудь о судьбе отважного штабс-кпитана Семечкина, выведшего «роту звенигородцев» из окружения. Я знал. Но еще лучше знала это его родная дочь, моя любимая тетя Ира. Она и ее брат Юрий всю жизнь прожили под страхом разоблачения белоэмигрантского происхождения. Времена, казалось бы, изменились (конец шестидесятых), и, после моего сообщения, тетя Ира загорелась отвечать. Но потом ее племянник (и внук Михаила) Виталий, работавший в ящике и еще настойчивее его жена Татьяна, имевшая виды прорваться в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей – филиал КГБ для связей с «культурной» заграницей), упросили ее этого не делать. А в двадцатых годах родственникам генерала пришлось бы плохо. Сначала следовало бы выселение из дома (Семечкины, как и Поповы, жили тогда в Ельце), потом и другие неприятности. Дело в том, что он числился бы не просто генералом, а белым генералом. После Брестского мира, когда все вернулись домой, в том числе и мой родной дед – Григорий Андреевич – из германского плена, долго наслаждаться мирной жизнью им не пришлось: началась гражданская война.
Воевать они больше не хотели, и тогда их заставили, в порядке повинности, быть инструкторами при обучении красноармейцев. Но глубокий тыл быстро превратился в передний край, большевики отступили и увели с собой инструкторов. Семечкин заболел тифом и был брошен умирать в тифозном бараке. Среди пришедших белых (скорее всего, деникинцев) был офицер его полка. А так как Семечкин был любимым полковым командиром, его выходили и объяснили все про большевиков. Да он уже и сам все успел увидеть. Он стал командиром, и даже известным, в белой армии. Когда врангелевские войска оставили Крым, то тетю Лелю стали притеснять. Но тут появился его бывший денщик, а теперь комиссар и герой. Он и засвидетельствовал, что Семечкин скончался (может быть от ран? или от тифа?).
Крест на могиле М.П. Семечкина
Но позже от Михаила Петровича из Парижа стали приходить письма, которые без слез читать было нельзя.
Два года назад (в 2011-м) меня случайно занесло в индустриальный парк Сен-Женевьев-де-Буа и, под предлогом, что здесь на кладбище может лежать мой дед, я откололся от группы и уговорил местных французов довезти меня до кладбища. На самом деле мне хотелось там побывать, раз уж я оказался недалеко. Рисковал отстать от автобуса, и пришлось бы добираться домой самостоятельно. Времени, чтобы искать чьи-то могилы не было – сторож еще не пришел, хотя кладбище было открыто. На автобус я успел, а через два года стал искать по интернету следы русских офицеров, похороненных там, и нашел могилу двоюродного деда – полковника Семечкина.
А Ира и ее брат Юра Семечкины всю жизнь боялись разоблачений и в институты не поступали. Кажется, только после войны Юрий закончил вечерний строительный.
Но в первый приезд меня больше занимала соседская девочка Надя, которую в 6 лет тут же определили мне в невесты, при полном одобрении ее мамы и моего папы.
Ира, тетя Леля и Юра Семечкины, двадцатые годы
Виделись мы редко, при наших остановках в Москве, когда мы вслед за папой переезжали к месту его службы и обратно. Она всем нравилась, а я еще и ее маме.
Будучи намного ее взрослее (на полтора года!), я относился к ней снисходительно, что сохранилось и потом, во время нечастых посещений Москвы и тети Лели. К окончанию школы она стала мастером спорта по художественной гимнастике, а я был уже «заслуженным абитуриентом» и пару раз помогал ей в подготовке к вступительным экзаменам по математике. Случайно ей попалась курьезная задачка, которую я разбирал с ней в качестве примера коварства московских экзаменаторов. Ее решение, как она говорила, и определило высокую оценку и поступление в институт. А мне поступить в очередной раз не удалось.
