Один из них, клоун местного цирка, был уполномочен революционным правительством рабочих и крестьян арестовывать, заключать в тюрьму и допрашивать всех, кого он сочтет нужным; ему разрешалось приходить к людям на дом и забирать понравившуюся ему собственность граждан. Другой – продавец из местного магазина модных товаров, едва умевший писать и читать, сам назначил себя «судьёй революционного трибунала». Такой вот была «Великая хартия вольностей» граждан «Самой свободной Советской республики».
Меня допрашивали шесть членов ЧК, каждый вооружённый револьвером, который они направляли на меня, когда задавали вопросы. Время от времени все шесть приставляли револьверы к моей голове и угрожали застрелить меня, если я не скажу правду.
Я был уверен, что никогда не вырвусь живым из тисков ЧК, но вид этих шестерых негодяев, сидевших с приставленными револьверами к голове безоружного человека, показался мне настолько забавным и глупым, что я не смог сдержать улыбку.
«Что! Вы улыбаетесь?» – спросил судья трибунала: «Неужели вы не боитесь быть застреленным?»
«Ни в коей мере», ответил я спокойно: «Вы создали такой замечательный социалистический рай и такие условия существования, что жизнь потеряла всякую ценность».
Судья трибунала казалось был смущён этим неожиданным ответом, поскольку никак не ожидал такого сорта характеристики своего «созидательного социализма».
Одним из инкриминируемых мне документов, свидетельствующим против меня, было перехваченное большевиками письмо. Оно было направлено мне из Ферганы посыльным от полковника П. Г. Корнилова8, брата известного генерала9. Мы вместе экипировали и послали группу офицеров для организации в Фергане отряда национальной конницы для борьбы против большевиков, и, не смотря на мои неоднократные запреты посылать какие-либо сообщения в письменной форме, щепетильность до мелочей в вопросах чести несчастного Корнилова заставила его послать мне подробный отчёт о своих расходах и предпринятых действиях в надежде на то, что его посыльный будет в состоянии пройти через горы и обойти советские кордоны. В этом письме среди прочего содержалась фраза «Я отдал капитану В. скакуна».
Судье трибунала даже в голову не приходила мысль, что речь в данном случае может идти о лошади, бегущей определенным аллюром – галопом, рысью или иноходью, и он видел в этой фразе скрытый намек на какую-то тайну или кодовое слово и продолжал давить на меня, требуя пояснить скрытое значение этой загадочной фразы.
Поскольку они не получили никакой информации от меня, они отправили меня вниз в подвалы ЧК, которые уже сами успели получить недобрую славу.
Несмотря на мой кипящий гнев и ненависть к этим отбросам человечества, совершенно чуждых нашей благословенной земле Туркестана, который они захватили и так деспотично им управляли, я не потерял своего аппетита. Было уже поздно, и меня начала волновать мысль об обеде.
Окно камеры, закрытое решёткой из железных полос, находилось в самом верху, и как только я уставился на него, размышляя о том, что и где я мог бы поесть, внезапно я услышал стук, и через решётку на пол упал маленький пакет, следом второй. Я посмотрел и заметил сквозь решётку улыбающееся лицо маленького киргизского мальчишки Каримбая, служащего у меня на конюшне. «Длинное Ухо» – узун кулак – киргизское «радио» позволило моим родным позаботиться о моём нехитром ужине. Какими-то необъяснимыми способами, иногда на огромные расстояния и с удивительной скоростью новости распространялись среди киргизов даже быстрее чем телеграммы. Новость о моем аресте распространилась как молния, и они послали мне из дома пакеты с едой. Если бы они их послали через красногвардейских охранников, а не через окно, то бутерброды и фрукты наверняка были бы съедены ими, так как они не признавали частной собственности.
Враги Рабоче-крестьянского правительства не обеспечивались освещением, и как только стало темно мне не оставалось ничего другого, как только лечь на голые доски широкой скамьи и попытаться заснуть.
Среди ночи я был разбужен шумом открывавшейся двери, шагами и светом. Вошли два члена Чека в сопровождении пары вооруженных солдат красной армии.
«Мы пришли сообщить вам», – сказали они: «Что принято постановление расстрелять вас».
«Хорошо; тогда расстреливайте», – ответил я.
И снова я увидел на их отталкивающих физиономиях то же самое выражение тупого непонимания, которое несколько раньше я заметил у судьи революционного трибунала.
Эти полускотские существа, переполненные примитивным марксизмом, грубые невежественные материалисты могли понимать только примитивный животный страх.
Смерть, которая в их глазах была полным уничтожением индивидуальности, для большинства из них была ужасной вещью. Они думали, что испугают меня, и когда увидели, что их угрозы не подействовали, они пришли в замешательство; они не могли придумать, чем ещё можно запугать, чем худшим угрожать. Позже они стали прибегать к пыткам и для этого они использовали китайцев или латышей, но пока они боялись это делать, так как красноармейцы и местные сарты10 могли начать протестовать. И все равно, достаточно часто они замучивали заключённых до смерти, когда под предлогом «предоставления им ванны» они ошпаривали их кипятком.
Бормоча что-то под нос, они вышли, а я лег и проспал до утра.
Пару дней спустя в одиннадцать часов ночи меня забрали и отвели наверх в большую комнату. Вокруг стола, покрытого красной скатертью сидел весь ЧК. С триумфальным видом они вручили мне лист бумаги с длинным списком вопросов о «заговоре против правительства рабочих и крестьян». Кто был в числе заговорщиков? Где они брали финансы? Где их армия и насколько они были готовы? В какой связи они были с сотрудниками британо-индийского контингента, который вторгся на мирную землю Туркестанской советской социалистической республики и так далее.
«Если вы дадите детальные письменные ответы на все эти вопросы, мы простим вас», – сказал председатель; «Однако, если вы откажитесь отвечать или дадите неправильные ответы, мы расстреляем вас. Хорошенько подумайте об этом и завтра вечером дайте нам свой ответ».
Пробежав глазами по списку вопросов, я улыбнулся, возвращая бумаги назад, и сказал —
«Расстреливайте. Я не могу ответить ни на один из ваших вопросов, потому что все это чушь, ваша фантазия. Никакого заговора не существовало вообще.
«Подумайте хорошенько», – снова сказал председатель; «скажите правду и мы дадим вам деньги и паспорт и пошлём вас тайно заграницу».
«Я знаю, куда вы меня пошлёте в любом случае, так что, пошли вы…», – подумал я про себя и затем повторил:
«Никакого заговора не было. Несколько офицеров уехало в Фергану, чтобы избежать вашего преследования, так как вы убивали каждого, кто с честью сражался за свою страну. Я дал им деньги на эту поездку из своих личных средств».
Не получив больше никаких сведений от меня, они продержали меня в подвале еще три дня, а затем отправили в тюрьму.
Тюрьма в те дни была точно такой, какой она была в царское время. Странно это говорить, но после подвала ЧК я чувствовал себя намного лучше в тюрьме, хотя и был посажен в одиночную камеру.
На второй день кто-то бросил мне местную газету через небольшое оконце для наблюдения в двери. В ней содержалось официальное заявление советских властей о том, что заговор «белых бандитов» с целью свержения диктатуры пролетариата был сокрушён, и теперь его главарь и главный организатор находится в руках советского правительства. Это заявление было подписано целой толпой народных комиссаров11. Они мало догадывались, как сильно они ошибались.
Я провёл целый месяц в одиночном заключении. Раз в день они разрешали мне прогулку во дворе под присмотром двух вооружённых солдат. Общение с другими заключенными и моими друзьями было невозможно. Моя камера проветривалась через небольшое закрытое железными прутьями окошко, которое находилось вверху почти под потолком. Через него я мог видеть только маленький клочок голубого неба.
Началась чудесная туркестанская осень, сухая, чистая и тёплая, время перелета многочисленных стай птиц с далекого севера. По ночам я часто слышал их крики, когда они пролетали; свист болотных птиц, мелодичное курлыканье журавлей, глубокие крики диких гусей, всё это долетало до моих ушей. Птицы, радующиеся своей свободе, направлялись в тёплые края, свободные в необъятном пространстве, далеко в Индию, землю чудес! Моя душа летела вместе с ними в эту чудесную землю, такую далёкую от штормов и тревог революции. Мысленно я говорил «прощайте» этим старым друзьям, которых я так любил с детства, вызывая в памяти картины чудесной природы и дней охоты в Туркестане. Меня постоянно не оставляла мысль, что каждая ночь могла стать моей последней. Мне это никогда не приходило в голову в один из тех дней, когда я также следовал по тому же самому маршруту через горы, над которыми эти птицы летели тогда далёко в солнечные долины Индостана.
