— Нет, мне никогда не попадалось такого имени, — отвечал Генрих.
— Это нисколько не удивляет меня. Способности маленького Жана потребовали вскоре более широкого развития. Вечное бренчанье на клавесине и разучивание пьес не могло наполнить жизнь даровитого юного артиста. Маленький Жан знал, что кроме музыки есть еще много другого в мире, что совершенно неизвестно ему. Все деньги, полученные за уроки, он тратил на покупку ученых книг и сочинений классических писателей, за чтением которых он манкировал уроки, заставляя проводить в томительном ожидании своих учеников.
Отец Жана был в дружеских отношениях с одним аббатом. Жан упросил его выучить его латинскому языку, на что тот с радостью согласился. В короткое время Жан был уже в состоянии довольно свободно читать Виргилия и Цицерона. Пожелав затем ознакомиться с греческими классиками, Жан занялся греческим языком уже совершенно самостоятельно, при помощи какого-то старинного учебника. Таким же образом он изучил без всякой посторонней помощи физику, ботанику, геометрию и историю, продолжая в то же время, хоть и не очень аккуратно, давать уроки, чтобы не сидеть на шее у отца; последний хотя и не препятствовал его научным занятиям, но располагал очень скудными средствами, так как своею игрою на арфе он имел лишь мимолетный успех. Одним словом, на восемнадцатом году жизни Жан, обещавший так много на музыкальном поприще, совершенно неожиданно решил избрать карьеру медика и начал изучать медицину с азбуки; семь лет спустя, как раз в то время когда оперные артисты готовились исполнять одно из лучших произведений молодого артиста, который в детстве восхищал двор Людовика XIV своим замечательным исполнением, — в ученом мире наделал много шума блестящий экзамен, который доставил Пьеру-Жану Бюрету звание доктора медицины.
Пьер-Жан Бюрет был один из самых знаменитых врачей своего времени. В продолжение 30 лет, он редактировал Journal des savants и сделался членом академии наук и искусств; в издаваемых им сборниках статей он помещал, между прочим, много заметок о музыкальном искусстве в древности. Этим он как бы отдавал дань своему первоначальному призванию.
— А что, Поль, не встречал ли ты когда-нибудь имени Ноэля Карбонеля среди имен ученых?
Поль ответил, что этого имени никогда не встречал.
— А между тем, достоверно известно, что около 1760 года умер в Провансе бедный пастух; он жил в маленькой деревушке Салон; его звали Карбонель; после него остался сиротою двенадцатилетний мальчик по имени Ноэль. Маленький Ноэль выказывал такие способности к учению, что сострадательные люди, сделав складчину, поместили его в школу иезуитов.
В короткое время маленький Ноэль успел поразить всех своими успехами, так что когда ученый епископ посетил школу, то ему представили Ноэля, как самого выдающегося ученика в школе. Мальчик отвечал с такою уверенностью на предложенные ему вопросы по всем предметам, что епископ, провидя в нем будущую знаменитость, объявил, что берет его под свое личное покровительство. Ребенок вполне оправдал надежды своего покровителя примерным усердием в занятиях.
Когда он блистательно кончил курс в школе иезуитов, то изъявил желание изучать медицину, для чего и был послан в Париж, где слушал лекции лучших профессоров.
И в Париже Ноэль выдавался среди товарищей блестящими успехами, так что ученый мир имел полное основание ожидать, что скоро в числе людей науки будет одной знаменитостью больше. Однажды вечером, желая отдохнуть от усиленных занятий, Ноэль решил так или иначе развлечься; с этою целью он пошел в оперу; на этот раз давали одно из замечательнейших произведений того времени. И с того вечера Ноэль сразу изменил своему научному призванию: он стал мечтать только о музыке. Сделаться музыкантом стало его заветной мечтой; несколько лет спустя, в то время, когда, по всеобщим ожиданиям должна была прогреметь в ученом мире слава о блестящем диспуте сына пастуха, совершенно другого рода публика теснилась в театре, чтобы послушать новую увертюру, в которой Ноэль Карбонель, уже приобретший известность артист, должен был исполнять соло на флажолете.
Флажолет не что иное, как род маленькой флейты о трех отверстиях. Вас, может быть, удивляет, что Ноэль, увлекаемый страстью к музыке, избрал такой жалкий инструмент, что он бросил книги и медицинскую школу для того, чтобы усовершенствоваться в искусстве извлекать слащавые звуки из деревянной дудки; но здесь нет ничего удивительного.
Все наследство, оставшееся после отца Ноэля, который был пастухом, заключалось именно в одной флейте. Ребенок с благоговением хранил эту святыню и по временам, вспоминая о своем бедном отце (сирота даже при самых нежных попечениях всегда чувствует свое одиночество), он брал маленькую флейту, прикладывал ее к губам и пробовал играть те простые мотивы, которые наигрывал отец на пастбище, куда брал и его с собою.
Конечно, флажолет последовал за Ноэлем и в Париж; в минуты, когда одиночество в многолюдном городе еще сильнее ощущалось Ноэлем, чем в деревне, он и там не раз брался за свою дудочку, чтобы отдаться воспоминаниям об отце и далекой деревушке Прованса, которую он любил, как обыкновенно любят родину.
Решив отдаться душою и телом музыкальному искусству, Ноэль был, вероятно, в некотором затруднении относительно выбора инструмента и, может быть, в одну из таких минут нерешимости он совершенно машинально стал наигрывать пастушеский мотив. Несмотря на то, что флажолет инструмент в сущности очень жалкий, несмотря на то, что даже не существовало учителей игры на флажолете, Ноэль остановился именно на этой жалкой дудке.
Он принадлежал к числу тех людей, которые словом и делом доказывают, что «захотеть — значит сделать». Если ему случалось высказывать кому-либо свои надежды достигнуть известности в искусстве игры на флажолете, то ему обыкновенно говорили, что этот инструмент никому неизвестен. «Тем лучше, возражал он, значит посредством моей игры его узнают».
Для хорошего мастера не существует плохого инструмента; известно, что впоследствии многие из лучших композиторов писали произведения, предназначенные собственно для флажолета Карбонеля. В начале нынешнего столетия Карбонель умер, и его партия в оркестре Большой Оперы никем не могла быть заменена.
Вместо того однако, чтобы указывать на Карбонеля, который имел все-таки весьма ограниченное значение, я укажу лучше на Рубенса, великого и знаменитого живописца, который вместе с тем может считаться настоящим чудом в отношении классического образования. «Десяти лет, — говорит один из биографов Рубенса, — его показывали в школе как феномен; он переводил с листа стихи Гомера, речи Демосфена и труднейшие места из Тацита». Тринадцати лет он одинаково свободно говорил на семи языках, знал историю, литературу и другие науки, одним словом обладал совершенно законченным образованием. В это время крестная мать Рубенса, графиня Лален, пожелала взять его к себе в пажи, обещая матери его доставить ему впоследствии хорошее положение в свете, в котором она пользовалась большими связями. Так как Пьер-Поль Рубенс отличался прекрасным телосложением, замечательной красотой и благородством в чертах лица и кроме того обладал большой физической силой, которую мог бы пустить в ход при надобности, — то карьера его могла считаться вполне обеспеченной. Мать уже воображала его себе генералом, а высокая покровительница предназначала его в посланники.
Но вот Поль однажды исчезает из блестящего дворца графини; после долгих поисков его находят с карандашом в руке в мастерской Октавия Ван-Виена, портретиста. Можете себе представить разочарование и горе графини и матери Поля, их опасения, что взлелеянные ими надежды разлетятся как пух. Нужно заметить, что Пьер-Поль Рубенс происходил из дворян, а по взглядам того времени, искусство во всех его видах было занятием недостойным человека благородного происхождения. Тем не менее Поль решительно объявил, что намерен последовать своему влечению; так как он был еще очень молод, то, считая это влечение минутным капризом, ему позволили заниматься в мастерской Ван-Виена, в надежде, что он не замедлит бросить эту недостойную профессию. Между тем Поль все более и более отдавался искусству. Ван-Виен, усмотревший громадный талант в своем ученике и сознававший бесполезность своих уроков, посоветовал графине Лален отправить молодого человека в Италию, для окончательного усовершенствования в живописи. На этот раз пришлось уже окончательно расстаться с мечтами, взлелеянными матерью и покровительницей Рубенса. Они не хотели взять на себя ответственность за решение этого вопроса, а потому был созван семейный совет, который одобрил предложение Ван-Виена, по тем соображениям, что это путешествие во всяком случае может послужить на пользу, какую бы дальнейшую карьеру не избрал молодой человек. Разрешение на путешествие было формулировано следующим образом: «Родные Пьера-Поля-Рубенса, убежденные в способностях его и прекрасном поведении, не встречают никаких препятствий к поездке молодого человека в Италию, которая должна послужить ему к усовершенствованию в светском обращении, по примеру благородного отца его, и в искусстве, по примеру достойного и почтенного преподавателя его Октавия Ван-Виена».
