Начались сборы: «Я тебе дам свою черную шляпу, а ты мне — то платье, ну, знаешь, приличное!»
Бабушка и Эдит, разумеется, тоже собирались. Девочку одели во все новое, девицы же выглядели как дамы-благотворительницы: шляпы, перчатки и никакой косметики.
Утром в гостиной «мадам», по привычке хлопая в ладоши, произвела смотр. Обувь подкачала — слишком много лакированных туфель на высоком каблуке. Девушки так редко выходили на улицу, что у них не было другой обуви, кроме той, В которой они работали.
Когда они проходили по Бернейю, вслед им на окошках колыхались занавески. Но хозяйки напрасно беспокоились за своих «петушков» — «курочки» отправились на богомолье.
В Лизье в этот день можно было видеть совершенно удивительную процессию: девицы шествовали одна за другой, опустив глаза, как монахини на молебен. Они вошли в собор вместе с малышкой и провели там почти весь день, ставили свечи, перебирали четки, заодно что-то просили и для себя. Вздыхали, смахивали слезы. Они купались в атмосфере чистоты. Выйдя из собора, почувствовали себя очищенными, вот только ноги очень болели: из-за каблуков.
Вечером усталые, измученные «дамы» возвратились домой и закатили пир без мужчин, но с шампанским. Спать легли с прекрасным ощущением исполненного долга. И стали терпеливо ждать чуда, которое назначили на 25 августа, день святого Людовика, день рождения отца Эдит.
Бабушка молила:
— Святая Тереза, сделай так, чтобы малышка прозрела в день святого Людовика.
Чудо состояло в том, что оно действительно свершилось в этот день.
«Дамы» встали поздно, бродили в пеньюарах по кухне, запах тел смешивался с горячими запахами соусов, они зевали и следили за Эдит припухшими со сна глазами. Заглядывая ей в лицо, спрашивали:
— Ты знаешь, сегодня солнце?
А девочка протягивала руку.
— Да, я чувствую, тепло.
К семи часам вечера весь дом впал в уныние. Чудо запаздывало. Больше в него уже не верилось.
«Ей пора ложиться спать. Может, завтра…» — сказала бабушка.
Пошли за Эдит. Она сидела в гостиной, положив руки на клавиши пианино. Одним пальцем наигрывала песенку «При свете луны». Это ей нравилось и никого не удивляло.
— Пойдем спать.
— Нет! То, что я вижу, так красиво!
У всех замерло дыхание; они ждали чуда, надеялись, но когда оно свершилось, не смели поверить.
Бабушку била дрожь:
— Что красиво, мое сокровище?
— Вот это.
— Ты видишь?
Она видела. И первое, что увидела, — клавиши пианино.
Все упали на колени, осенили себя крестным знамением и закрыли «заведение». Тем хуже для клиентов! Нельзя все сразу — и доходы, и чудеса!
Эдит было семь лет.
Приехал папа Гассион. Он был счастлив. Эдит такая, как все, она видит! У него нормальный ребенок.
Около года Эдит ходила в школу. Ей столько нужно было узнать. Но «приличные» люди были шокированы.
Когда отец приехал в Верней, кюре прочел ему мораль.
— Нужно увезти ребенка. Вы должны понять, ее присутствие — скандал! Пока девочка не видела, ее еще можно было держать в «доме» такого рода, но теперь! Какой пример для маленькой невинной души! Этого нельзя допустить.
И вот «маленькая невинная душа» выброшена на улицу. Теперь ей предстоит жить с отцом. Эти годы не были для нее счастливыми. Эдит часто мне рассказывала о них с горечью. Отцу же все казалось забавным, и он охотно вспоминал об этом времени.
С восьми до четырнадцати лет он таскал за собой Эдит по кабачкам и бистро, по улицам и площадям, городам и деревням.
Позднее, возвращаясь к этому периоду своей жизни, Эдит рассказывала:
«Я столько исходила с папой дорог, что у меня ноги должны были бы стереться до самых колен.
Моя работа состояла в сборе денег. «Улыбайся, — учил отец, — тогда больше дадут».
Чего только он ни придумывал, чтобы заработать на выпивку. Мы заходили в кафе. Он высматривал женщину, которая выглядела не слишком злой, и говорил мне:
— Если ты что-нибудь споешь этой даме, у тебя будут деньги на конфеты.
Я пела, он меня подталкивал к женщине. Тогда и другие что-нибудь давали. Потом, правда очень ласково, он все отбирал:
— Дай-ка мне, я спрячу.
Так и жили.
Отец мне никогда этого не говорил, но я знала, что он любит меня. Я ему тоже ничего не говорила.
Однажды вечером я пела в кафе в каком-то шахтерском поселке, в Брюэ-ле-Мин, кажется. За одним столиком сидела супружеская чета, они слушали меня, но их лица выражали явное неодобрение. Женщина обронила:
— Она сорвет себе голос.
Нужно сказать, что уже в то время я пела во всю силу легких.
— Где твоя мама? — спросила женщина.
— У нее нет матери, — ответил отец.
Тут они стали очень ласковы и начали давать всякие советы, а через час, угостив отца вином, а меня лимонадом, объявили отцу, что готовы взять на себя все заботы обо мне: отправят в пансион, будут учить петь, меня удочерят, а отцу дадут много денег. Отец так разозлился, что, казалось, разнесет все вокруг.
— С ума сошли? Моя девочка не продается. Матери у нее, может, и нет, зато тетенек — хватает.
Действительно, недостатка в них не было. Отец все время их менял.
Наглости ему было не занимать. Он придумал трюк, который всегда удавался. Закончив выступление, он поднимал платок, лежавший на «ковре», вытирал руки и объявлял:
— Теперь малышка соберет деньги, а затем, чтобы вас поблагодарить, сделает три сальто-мортале вперед и назад!
Я обходила зрителей по кругу, возвращалась к отцу, и тогда, дотронувшись до моего лба, он восклицал:
— Дамы-господа, у кого из вас хватит жестокости заставлять малютку делать сальто с температурой сорок градусов? Она больна. На ваши деньги я поведу ее к врачу. Но я честный человек, и то, что обещано, будет сделано. Если хоть один из вас потребует, она будет прыгать.
И медленно обходя зрителей, продолжал:
— Пусть тот, кто на этом настаивает, поднимет руку.
Однажды это чуть не кончилось плачевно. Кто-то стал ругаться:
— Деньги уплачены, пусть прыгает. Знаем мы ваши штучки.
Но отца нелегко было сбить с толку:
— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Она вам сейчас споет «Я потаскушка».
Через три недели после его отъезда
Я спала со всеми его друзьями.
Да, меня надо было высечь.
Я потаскушка.
Мне было девять лет».
