Разъяснив мне все это он сказал: «Тимур, я выразительно и чётко прочитал эту суру с той целью, чтобы ты ее получше запомнил, после этого, ты постарайся как можно точнее воспроизвести прочитанное мною, в случае если возникнут затруднения, я помогу». Затем он начал зачитывать суру. Произнеся первую строку: «Йа-Син ва аль-Коран аль-Хакими», он спросил, знаю ли я, что означает слово «Йа-Син». Я ответил, знаю, что на арабском «Йа» означает один из звуков, используемых при обращении к кому-либо, и когда хотят позвать кого-либо, говорят «Иа-Зейд», однако я не знаю, что в данном случае должно означать «Син». Шейх Шамсуддин сказал, что «Син» означает «человек», но не всякий, а особый. Я сказал, что до того дня не слышал, чтобы «Син», как одна из букв арабского алфавита, носила еще и смысловое значение «человек». Учитель сказал: «Теоретически ты прав и буква «Син» не носит смыслового значения «человек», однако является первой буквой слова «Сирра», что на арабском означает «Мята» (цветок «Рейхан»), и Аллах настолько любил пророка Мухаммеда, что в этой суре он, обращаясь к нему, называет его цветком «Рейхан». К тому времени я еще не настолько был силен в арабском языке, чтобы учитель мог подробно толковать для меня тонкости каждого слова суры «Иа-Син», однако он доводил до меня смысл и содержание аятов.
После того, как шейх Шамсуддин один раз прочитал для меня суру «Йа-Син», я взял свой экземпляр Корана и начал медленно читать эту суру, прочитал несколько раз и запомнил её наизусть.
В тот период моей жизни день мой складывался следующим образом: утром после завтрака я отправлялся в школу и находился там до обеда. В полдень шейх Шамсуддин становился в полуденный намаз и мы, как учащиеся медресе становились позади него, совершив полуденный намаз, мы не оставались в медресе, а отправлялись в степь.
Отец мой, Тарагай говорил, что поскольку мы происходим из рода, представители которого славились своей воинской доблестью и свершениями, потому мне следует с детства овладевать навыками воинского искусства. В окрестностях Кеша располагались обширные пастбища на которых паслись табуны лошадей и мулов. Среди них пасся и наш, небольшой по размеру табун.
Итак, после занятий я отправлялся на эти пастбища, чтобы освоить искусство верховой езды. Вначале, когда я был еще ребенком, при мне всегда находился один из взрослых, обучавший меня азам верховой езды на этих полудиких необъезженных лошадях. Он предостерегал меня от того, чтобы я никогда не приближался к лошади сзади, чтобы меня не лягнули, а так же и спереди, чтобы не оказаться укушенным. Вместо этого, следует приближаться к необъезженной лошади справа или слева и ухватиться соответственно правой или левой рукой за ее холку. Лошадь, почувствовав что ее ухватили, начнет брыкаться, стремясь тут же понестись вскачь, постарается сбросить седока наземь, затем, убедившись в бесплодности своих попыток — покорится, признает себя укрощённой и успокоится.
Всякий раз, желая поездить на такой полудикой табунной лошади, я сталкивался с упорным сопротивлением животного, преодолев которое я вскакивал на него, после чего животное резво пускалось вскачь, через какое-то расстояние оно останавливалось, начинало брыкаться, подниматься на дыбы пытаясь сбросить меня наземь. В конце концов я преодолевал упрямство животного и оно усмирялось.
На пастбище я занимался не только верховой ездой, но и учился стрелять из лука. Вначале меня обучали стрелять по неподвижной мишени, затем овладев с помощью наставника определенными навыками, я садился на лошадь, чтобы тренироваться в стрельбе из лука на полном скаку. Я уже надеялся поражать на полном скаку любую цель, независимо от ее расположения, находящуюся как спереди, так и сзади, как справа, так и слева. Однако, я был еще очень юн, мышцы мои еще не окрепли, поэтому стрелы не обладали достаточной скоростью и дальностью полета. По этому поводу мой наставник говаривал: «Ты еще ребенок, подрастешь — наберешься сил, будешь обладать достаточной мощью и твои мышцы станут крепкими, вот тогда и сможешь посылать свои стрелы с достаточной силой и далеко».
В тот день, как обычно, после полудня я отправился на пастбище и до заката упражнялся в верховой езде, стрельбе из лука, метании копья. На закате вернулся домой и после вечернего намаза и ужина, лег спать.
На следующее утро, в медресе учитель спросил, смогу ли я процитировать суру «Йа-Син». Суру я помнил и в тот же момент изложил ее от начала и до конца для шейха Шамсуддина, и опять он громко трижды изрек: «Прекрасно! Прекрасно! Прекрасно!»
Мои успехи в учебе были таковы, что через три года обучения у шейха Шамсуддина я знал весь Коран наизусть. Однажды учитель устроил торжественный прием в медресе с приглашением ученых мужей города, также пригласил он и моего отца. Когда все собрались, он попросил присутствующих проверить действительно ли я знаю весь Коран наизусть. Трое из присутствующих ученых мужей назвали различные суры Корана и велели мне процитировать их, и я громким голосом прочитал эти аяты, все притихли в восхищении и стали хвалить меня за мои способности. На этом же собрании мне дали звание хафиза (чтеца, читающего Коран наизусть). По окончании приема, когда гости разошлись, шейх Шамсуддин сказал моему отцу: «Я обучил твоего сына всему, что знал сам, больше мне нечего передать ему. Тебе необходимо выбрать своему сыну другого учителя, который обучил бы его человеческому и божьему знанию и помог ему познать все таинства мира».
Отец, в честь окончания мною медресе шейха Шамсуддина, подарил ему одного коня и мула, и через несколько дней я был переведен в медресе Абдуллы Кутба. Абдулла Кутб был человеком чрезвычайно просвещённым и весьма воздержанным, у него обучались дети городской знати. Должен также сказать, что к тому времени я быстро рос, становясь внешне всё более пригожим и в четырнадцатилетием возрасте меня считали одним из самых красивых юношей Мавераннахра.
Среди учащихся медресе Абдуллы Кутба был некий юноша по имени «Иулаш», считался он выходцем из восточных тюрков Мавераннахра. Тюрки, проживавшие в восточных районах Мавераннахра, часть которых поселились и в нашем городе, считались не совсем такими, как другие обычные люди, и после того, как Йулаш поступил в наше медресе, это впечатление у меня усилилось. Всякий раз по окончании занятий, при выходе из медресе этот юноша приближался ко мне и говорил вещи, которые я стыжусь приводить здесь.
Я знал, что согласно Яссе, своду священных законоположений, установленных моим славным предком Чингиз-ханом, наказанием тому, кто прибегнет к деянию, о котором говорил Йулаш, является смертная казнь через
