Барбизон. В отеле только девушки - Паулина Брен

и ко времени, когда Молли в числе спасшихся прибыла в гавань Нью-Йорка, она, неудержимая активистка, уже организовала Комитет помощи пострадавшим и собрала сто тысяч долларов нуждающимся. И написала денверскому стряпчему: «Вода была чудесная, плавание превосходным. Нептун был особенно добр ко мне, и я благополучно добралась до суши» [2]. К ее другу, Джону Джейкобу Астору IV, бог морей оказался менее благосклонен: богатейший пассажир «Титаника» числился погибшим.

Прошло почти двадцать лет, и вот «непотопляемая» Молли Браун поселилась в комнате отеля «Барбизон», и если ночное небо изменилось мало, то мир вокруг стал совсем другим. Первая мировая война запустила механизм множества перемен, но для самой Молли едва ли не таким же важным стал развод с мужем, Дж. Дж. Брауном. Им было не по пути: он – дамский угодник, она – активистка. Она защищала права женщин, детей и рабочих задолго до того, как это стало модным. Дж. Дж. Браун, по происхождению ирландец, в одночасье разбогател, напав на золотую жилу; вместе с Молли они, выбравшись из бедности, заняли место в высшем денверском обществе. После развода и вплоть до смерти Джеймса Брауна в 1922 году – он не оставил завещания, и судебные препирательства длились долгих пять лет – от Молли отвернулись все: и высшее общество Денвера, и собственные дети. Но случившееся лишь заново зажгло ее желанием играть на сцене. Влюбленная в знаменитую французскую актрису Сару Бернар, Молли Браун переехала в Париж изучать драматическое искусство: она выходила на сцену в «Венецианском купце» и «Антонии и Клеопатре». У нее был острый ум и огненный темперамент, какие особенно ценились здесь – пусть даже в женщине шестидесяти лет, – и скоро ее окрестили «некоронованной королевой интеллектуального Парижа» [3].

Какие бы легенды ни ходили о Молли Браун, одно в ней не оставляет сомнений: сила характера. Как-то она писала о себе:

Молли Браун была не из флэпперов, пусть даже, будь она моложе, тяга к приключениям их роднила бы. Но моложе уже не стать, и флэпперы, девушки эпохи джаза, скорее раздражали: сексуальная раскрепощенность, определяющая их черта, досталась поколению Молли Браун немалой кровью. Тем не менее, вернувшись из Парижа, она решила поселиться именно здесь, в «Барбизоне» – по соседству с девушками, которых публично осуждала, но чей неукротимый дух вполне могла бы понять. Она захотела остановиться тут потому, что желала испытать «другую себя» – а где этим можно заняться, как не в «Барбизоне»?

Молли ужасно понравилось, как ее разместили. В письмо в Денвер она вложила исчерканную и испещренную пометками брошюру с описанием отеля, чтобы стало понятно, как выглядит ее новая нью-йоркская жизнь.

«Тут радио в каждой комнате!» – писала Молли Браун.

Вот округлый силуэт среди густого чернильного неба – северо-западная башенка с заложенной кирпичом террасой, окнами на угол Лексингтон-авеню и 63-й улицы. Внутри, в ее многокомнатном номере – одном из лучших в отеле, но таком же скромном, как и стандартные, – находились узенькая кровать, небольшой письменный стол, комод и крошечное кресло. Можно было, не вставая с кровати, открыть и закрыть дверь, а также порыться в комоде. Пусть и простенькая, но это была ее «мастерская», как писала Молли в том самом письме денверским друзьям, «до потолка заваленная всяким добром» [5].

А повыше номера, на двадцать девятом этаже, было еще одно окно в готическом стиле, у которого она ходила кругами в барбизонской «башне Рапунцель», где во множестве размещались мастерские многообещающих молодых художниц: в этой комнате со звуконепроницаемыми стенами и высоченными потолками Молли часами упражнялась, распевая арии. Актовый зал, поясняла она, нужен для того, чтобы проживающие в отеле актрисы и певицы, нынешние и будущие, давали концерты. В оформленных в итальянском стиле вестибюле и бельэтаже отеля Молли играла в карты с подругами. В библиотеке со стенами, обшитыми дубовыми панелями, собирался ее книжный клуб. (Вероятнее всего, она приходила на собрания литературной группы «Пегас», созданной с целью «поощрения достижений мысли путем предоставления авторам возможности продемонстрировать свои сочинения перед публикой и обсудить в атмосфере здоровой, честной и конструктивной критики» [6].) Мужчинам – всем, кроме лицензированных врачей, сантехников и электриков, записанных в журнале посещений, – строго запрещалось присутствие где-либо, кроме вестибюля и общей залы на восемнадцатом этаже, для чего нужно было получить пропуск, явившись в сопровождении своей дамы.

Парадный вход клуб-отеля располагался на 63-й улице [7]; в магазины на первом этаже, числом восемь, можно было войти со стороны Лексингтон-авеню: там были химчистка, парикмахерская, аптека, магазин чулок и белья и книжный магазин «Даблдей». Все необходимое для женщины определенного толка. Также туда можно было попасть прямо из отеля, через небольшой коридор, так что если постоялица не желала соваться на улицу, этого и не требовалось. Отель открылся всего три года назад, в самый пик преображения Нью-Йорка. Строительный бум был в разгаре; старое целенаправленно сносилось, на его месте возводилось новое. По мнению общественности, Манхэттен годами застраивался бессистемно, бессмысленно и хаотично, но навести порядок еще было можно. Принадлежащее прошлым столетиям будет стерто с лица земли, уступив место новому, целеустремленному, механизированному двадцатому веку; многоквартирные доходные дома и низенькие строения должны смениться хорошо спланированными башнями в силуэтах ар-деко.

Архитектура двадцатого столетия была такой же новой, как женщина, освободившаяся от прежнего гнета. Критики Нью-Йорка девятнадцатого столетия порицали «коричневый кожух, укрывший Манхэттен», оставивший след в виде моря монотонных красновато-коричневых домов [8]. Сегодня они воспринимаются как дорогие старинные и причудливые особняки из песчаника, а тогда считалось, что они уродуют лицо города. Те, кто занимался планированием, подчеркивали, что, раз уж радости и вспышек цвета времен голландского Нового Амстердама с его «красными черепичными крышами, ковровыми узорами кирпичных фасадов и выкрашенными в яркие цвета деревянными деталями» не вернуть, можно придумать архитектуру нового века и его олицетворение: небоскреб.

Посреди строительного бума, в 1926 году, синагога конгрегации Родеф Шолом продала свое здание и землю на Лексингтон-авеню и 33-й улице Манхэттена за восемьсот тысяч долларов [9]. Одна из старейших еврейских общин Соединенных Штатов переезжала в