Ознакомительная версия.
Колоритны и характерны те эпизоды воспоминаний Экка, в которых он вспоминает свои встречи с генералом А. А. Брусиловым, а также участие подчиненных ему подразделений в ставшем знаменитым Брусиловском прорыве. Экк предельно корректен, даже передавая оскорбительные для него слова Брусилова, тем не менее оценка действий этого военачальника Экком так или иначе прорывается сквозь максимально нейтральный и лишенный резких оценок текст. Противоречивые действия Брусилова, нередко продиктованные личными мотивами и не связанные или противоречащие военным надобностям, вносят перекликающиеся с оценками А. И. Деникина интонации в образ этого известного полководца, поднимая проблему достоверности наиболее распространенного представления о нем.
На страницах своих мемуаров генерал Экк не пытается сводить личные счеты или «рассказать всю правду» даже о людях, с которыми у него случались служебные и личные конфликты, его повествование максимально нейтрально и при ощущении глубокого личного переживания прожитого предельно дистанцировано от каких-либо резких оценок и суждений. Экк всюду корректен, всюду скромен и не пытается распространить свою собственную роль далее тех пределов компетенции, которые были ему доступны в описываемый им момент. Оценки, критика или неприятие действий того или иного лица прорываются через описание его деятельности, позволяющее читателю самому делать выводы, но только не в личностных оценках или едкой критике, исходящих от лица автора.
Огромное количество уникальных подробностей, масса зарисовок из военной жизни Российской империи, описания встреч автора с крупными историческими фигурами и, бесспорно, живые, яркие, красочные образы дореволюционной России делают воспоминания генерала от инфантерии Эдуарда Владимировича Экка поистине блестящим историческим источником и в противоположность многим работам этого жанра являющимся по совместительству и прекрасным литературным произведением. Пронизанные насквозь беззаветной любовью к России, высоким чувством долга и ощущением своей причастности к ее истории, эти мемуары станут настоящим украшением библиотеки любого любителя истории и, несомненно, привлекут внимание не только специалистов, но и благодаря своему легкому и доступному стилю достоянием самого широкого круга читателей, могущих отдать должное человеку, всю свою жизнь положившему на алтарь служения нашей стране.
Н. Грюнберг10 октября 1868 года, 17 лет, я поступил юнкером в лейб-гвардии Семеновский полк[1] и был зачислен в роту Его Величества.[2] Требования нам предъявлялись большие. Все отделы службы должны были быть усвоены в совершенстве. Рота была великолепно подобрана, рост юнкеров так велик, что я был почти на два вершка ниже левофлангового (правда, я был ниже ростом, чем теперь, но все же около восьми вершков). В строю еще находились люди, призванные под знамена на пятнадцать лет, и именно они лучше всего относились к нам, что особенно ярко сказывалось в дни, когда нам, юнкерам, приходилось весь день проводить в роте в ожидании тревоги. В такие дни мы обедали в роте и подолгу с ними беседовали, иногда читали им вслух взамен занятий грамотой.
Моим дядькой был унтер-офицер Брун, латыш десяти с лишком вершков росту, строгий, молчаливый, прекрасный гимнаст. Учителями были Фогель и Мордвинкин, оба разжалованные за пьянство, но лучшие фронтовики в роте. В то время в царские дни[3] и в дни двунадесятых праздников всем людям, помимо улучшенной пищи, полагалось от казны по чарке водки, и нам, юнкерам было особенно приятно уступать учителям наши чарки. Зная, что наша доля принадлежит им, Фогель и Мордвинкин подходили к ведру, имея в рукаве шинели по большому стакану, черпали им водку и с наслаждением пили ее маленькими глотками.
В строевой выправке, в маршировке, в фехтовании на ружьях трудно было с ними равняться, зато в гимнастике я мог тягаться с любым из них.
В мае 1868 года я сдал успешно офицерский экзамен, прошел съемки и прибыл в лагерь.
В лагере юнкера проходили полный курс строевого обучения, по очереди с прочими унтер-офицерами дежурили по роте, но в караул не заступали. Обедали в офицерской столовой, но после офицеров. Ужинали за отдельным столом, так как время ужина продолжалось от 8 до 10 часов вечера.
Однажды, будучи дежурным по роте, я уже после зори зашел поужинать и сел за наш юнкерский стол. Не успел я поесть, как подошел ко мне унтер-офицер Штамм и передал, что господа офицеры просят меня к своему столу.
Я тотчас же подошел к ним и представился. Все заговорили:
– Пожалуйте, Экк, садитесь, мы давно хотим с вами поближе познакомиться.
Тотчас же появились бутылки «Белой головки», которую пили во всем Красносельском лагере, причем не бокалами, а обыкновенными большими стаканами.
Напрасно я их уверял, что никогда еще не пил вина, они только посмеивались и говорили, что это ничего, у нас привыкнете. Тут же пошли брудершафты. Я выдержал все семь стаканов, но, выпив последний, категорически заявил:
– Теперь я должен уйти, иначе мне будет стыдно перед Ксенофонтом Максимовичем.
Обаяние этого старого фельдфебеля было так велико, что никто не возражал, и я, простившись, вернулся в роту, сел на дерновую скамеечку и сладко задремал. Наутро чувствовал себя совершенно свежим и, как только сменился с дежурства, отправился в столовую поесть. Первый опыт оказался очень удачным и, увы, когда появлялось вино, меня уже не приходилось упрашивать.
18 июля я опять был дежурным по роте.
Часов около шести вечера к передней линейке лагеря подъехал начальник дивизии генерал-адъютант Дрентельн.[4] Он приказал приготовить роту и собрать юнкеров Семеновского и Преображенского[5] полков. Таковых оказалось восемь человек.
Поставив семь юнкеров в строй на различные должности взводных и отделенных командиров, генерал-адъютант Дрентельн меня не позвал, я остался стоять на линейке.
Себе я объяснил это тем, что был дежурным по роте, но в то же время заметил крайнее смущение и как бы огорчение Ксенофонта Максимыча.
Произведя учение, генерал-адъютант Дрентельн пожурил юнкеров за недостаточно твердое знание уставов и уехал.
Ксенофонт Максимыч сейчас же все доложил ротному командиру, капитану Шмиту, который вызвал меня и просил не огорчаться, что это, вероятно, простая случайность, которая не будет иметь никаких последствий.
Тут-то я понял, что случилось что-то для меня нехорошее, и настолько огорчился, что ушел и заперся в палатке, отказавшись от ужина.
Ознакомительная версия.
