– Вы что ж, на всех его лекциях и докладах присутствовали или он сдавал вам в письменном виде?- не удержался кто-то от ехидного вопроса.
– Лекций его я не слушал и в письменном виде не получал,- хладнокровно ответил Бложис и продолжал:- Эти ошибки замредактора газеты представляют собой определенную систему во взглядах, чуждых нашей партии на современном этапе, противоречащих теоретическим установкам товарища Сталина, особенно в вопросах классовой борьбы… Я считаю, что это не просто ошибки, а именно антимарксистская система в мировоззрении, несовместимая с дальнейшим пребыванием Ефимова в партии. Поэтому я решительно поддерживаю предложение докладчика.- Он сел и снова уткнулся в протокол, торопясь записать свою речь.
Возмущению моему не было предела. Я весь внутренне дрожал, мне хотелось кричать, взывать к истине, протестовать против нелепого фарса. Я встал и поднял руку, но вдруг почувствовал, что потерял дар речи. С нестерпимой болью сглотнув жесткий комок, внезапно подступивший к горлу, я в бессилии сел. И в ту же минуту меня осенило, что здесь я не смогу что-либо изменить. Меня ждало заранее подготовленное решение, которое уже держал в руках Бложис, по сути уже изложив его в своем выступлении.
– Поступило предложение исключить Ефимова из рядов ВКП(б) и освободить от обязанностей заведующего партийным отделом газеты «Трибуна»,- сказал Аполоник, вставая.- Товарищ Бложис, зачитайте проект нашего решения.
Не скрывая удовольствия, Бложис прочитал отпечатанный на отдельном листе текст, слово в слово схожий с терминологией его выступления. Затем Аполоник спросил:
– Имеются ли возражения против данной резолюции? Возражений нет?! Считаю вопрос решенным!- еще громче сказал секретарь райкома, явно спеша поскорее со мной разделаться.- Ефимов,- протянул он руку- отдайте ваш партийный билет, и прошу выйти…
Не помню, как я вышел из райкома и побрел куда-то. Хотелось только одного – скрыться с людских глаз, уединиться, остаться один на один с незаслуженной обидой.
Я долго стоял на мосту через Полисть, не слыша ни тарахтения тележных колес по дощатому его настилу, ни разговоров спешащих куда-то прохожих, которым я, очевидно, мешал, сгорбясь над перилами. Я тупо глядел на речную рябь, по которой августовский ветерок местами разбрасывал рассыпное серебро. Чувство реальности куда-то исчезло. Минутами мне думалось, что вдруг совершится чудо и кто-то из товарищей, увидев меня из райкомовского окна, выскочит с незакончившегося заседания, взбежит на мост и крикнет: «Ефимов! Ваня! Вернись, мы же пошутили! Что же ты, чудак, быстро ушел,- шуток не понимаешь?»
Увы, кошмар пронесшегося заседания подсказывал, что это была далеко не шутка и что я обязан во что бы то ни стало восстановить свое честное имя и до последнего бороться за него! Но как бороться? Против чего или кого, когда в докладе и решении не приведено ничего такого, что надо было бы опровергать, ни одного факта или примера, по которому можно было бы доказывать голословность обвинения… Одни общие фразы, и больше ничего. Но фразы такие, что сразу убивают или сшибают с ног. Понимай их как хочешь… Но защищаться надо. Райком – это не вся партия!
Взглянув еще раз на здание райкома, словно чтобы получше его запомнить, я перешел мост и побрел по набережной. Не помню, куда брел, сколько времени сидел со своими думами на скамейке под сенью ив, почти над самой водой…
– Добрый день, Иван Иванович!- вдруг услышал я знакомый приветливый голос и обернулся.
Оказалось, что я сижу напротив опрятного, утопающего в зелени домика Василия Кузьмича, метранпажа нашей типографии. Здесь, на этой скамейке, мы не раз сиживали с ним, когда вместе возвращались с ночных дежурств в издательстве после окончательной сверки текста газеты и запуска ее в печать. Кузьмич вступил в партию в семнадцатом, было ему под шестьдесят. Он принадлежал к породе трудолюбивых людей. Умный, добрый, он привлекал к себе каждого, кто его знал. Многое он повидал на своем веку, о многом знал не по учебникам политграмоты, и беседовать с ним было всегда одно удовольствие.
Бывший наборщик издательства П. П. Сойкина в Петербурге, а затем в Ленинграде, четверть века протанцевавший за наборными кассами, он поселился в Старой Руссе лет десять назад из-за своего ревматизма.
– Не будь здешних чудодейственных грязей, лежать бы мне на Волновом кладбище вместе с дедами,- не раз говорил он, нахваливая всем и каждому целебную силу наших минеральных источников.
Увидев меня на знакомой скамейке в рабочее время, он пересек проезжую часть набережной и бодро подошел ко мне. Вид у меня, как видно, был такой, что он участливо спросил, как обычно в рифму:
– Что это, Иваша, мрачна душа ваша?
– Исключили из партии, Василий Кузьмич.
– За что же, когда? На каком собрании?
– Сам не знаю толком за что… часа два назад. Райком исключил и с работы под зад коленкой.
Потрясенный Кузьмич глубоко вздохнул, помолчал и присел, чуть потеснив меня на скамеечке. Потом тихо сказал:
– Что же это такое творится вокруг… Уехать бы тебе, Иван Иваныч, на время, пока не поздно. Как бы не было хуже… Что слышно о редакторе?
– Ничего я не знаю, Кузьмич. Да меня ведь и не было здесь, вчера только из отпуска, и вот такая беда…
– Говорю, уезжай в Ленинград! «Где Ефимов?»- «Нету». На «нет» и суда нет… А там, глядишь, и восстановят потихоньку… Ленинград, он вовеки Ленинградом и останется. Сходишь в Смольный, в обком. Там правду должны любить. Старички против совести не пойдут, а старички там, наверно, еще не все вывелись…
Кузьмин, пожалуй, был прав. Позднее я узнал, что если работники НКВД не заставали арестуемого дома, вторично они, как правило, не приезжали. Стоило мне в тот же вечер уехать в Ленинград и задержаться там у родни, возможно, и пронесло бы, возможно, мне и не выпало бы столько горя и бед. Но я был еще наивен и излишне доверчив. Да и не по душе мне был такой план.
– В Ленинграде не пропишут… Да и не кругло получается, Василий Кузьмич, вроде побега…
– Да ведь, не ровен час, ночью схватят и упрячут в тюрьму! А в Питере временно проживешь и без прописки. Эко дело! Смотри, как с Васильевым-то круто повернули: вывели из состава бюро, сняли с секретарей, а ночью увезли, вроде как украли, и никто не знает, за что и куда дели…
– Но Васильева обвинили в тесной связи с врагами народа…
– С какими врагами? Может быть, с такими, как ты или Арский? Или Тарабунин? Да все они такие же враги, как я падишах аравийский!- разволновался Кузьмич.- Послушать их,- он мотнул головой в сторону центра, и я понял, что он имеет в виду райотдел НКВД,- послушать их, так скоро здесь и честных людей не останется… Уезжай, тебе говорят, а то увезут ночью, как Лобова и Арского, как всех других увозили, и поминай как звали…- Он переменил положение на скамейке и притянул меня к себе.- Нынче волна какая-то пошла на аресты. Что-то опять наверху палку перегнули. Врагов напридумывали. Схлынет волна – глядишь, и опять пойдет посуху… А сейчас ведь и арестуют запросто, Иван,
