Ознакомительная версия.
Мне показалось, что терпение не было одной из характерных черт Адольфа; всякий раз, когда я опаздывал к нему на встречу, он тут же шел за мной в мастерскую, и ему было не важно, что я ремонтировал – старый, черный, набитый конским волосом диван или старомодный стул или делал что-нибудь еще. Моя работа была для него не более чем утомительной помехой нашей личной дружбе. Он нетерпеливо вертел в руках небольшую черную трость, которую всегда носил с собой. Меня удивляло, что у него так много свободного времени, и я невинно спросил, работает ли он.
«Разумеется, нет», – ответил он сердито. Этот ответ, который я счел весьма необычным, он коротко прокомментировал. Он считал, что никакая работа «ради хлеба с маслом», как он выразился, ему не нужна.
Такого я еще ни от кого раньше не слышал. Это противоречило всем принципам, которые до того времени руководили моей жизнью. Сначала я видел в этих высказываниях не более чем юношеское бахвальство, хотя своим поведением, серьезной и уверенной манерой говорить Адольф совсем не производил на меня впечатления хвастуна. Во всяком случае, я очень удивился таким его взглядам, но воздержался от дальнейших вопросов, по крайней мере, в тот момент, потому что он, по-видимому, был очень нетерпим к вопросам, которые его не устраивали; это я к этому времени уже понял. Так что разумнее было разговаривать о «Лоэнгрине», опере, которая приводила нас в восторг больше, чем какая-либо другая, нежели обсуждать наши личные дела.
Вероятно, он сын богатых родителей или только что получил наследство и может позволить себе жить, не имея работы «ради хлеба с маслом», – в его устах это выражение звучало презрительно. Я ни в коем случае не считал его лентяем, так как в нем не было и крупицы от поверхностного, легкомысленного бездельника. Когда мы проходили мимо кафе Баумгартнера, он, бывало, бурно реагировал на молодых людей, которые демонстрировали себя, сидя за мраморными столиками за большими оконными стеклами, и тратили свое время на пустую болтовню; он, очевидно, не понимал, как сильно его негодование противоречит собственному образу жизни. Возможно, некоторые из тех, кто сидел «в витрине», уже имели хорошую работу и гарантированный доход.
Может быть, этот Адольф студент? Таково было мое первое впечатление. Черная эбонитовая трость с изящным набалдашником из слоновой кости была неизменным атрибутом студента. Однако казалось странным, что в друзья себе он выбрал простого обойщика, вечно боявшегося, что люди унюхают запах клея, с которым он работал весь день. Если бы Адольф был студентом, он должен был ходить куда-то учиться. Внезапно я завел речь о школе.
«Школа?» Это был первый взрыв раздражительности, свидетелем которого я стал. Он не желал ничего слышать о школе. По его словам, школа его больше не интересовала. Он ненавидел учителей и даже больше – не здоровался с ними; он также ненавидел и своих одноклассников, которых, как он сказал, школа лишь превращает в бездельников. Нет, упоминать школу мне не разрешалось. Я рассказал ему, как слабо сам учился в школе. Он захотел знать почему. Ему не понравилось, что я так плохо успевал в школе, несмотря на все презрение, которое он проявлял по отношению к школьному обучению. Меня смутило это противоречие. Но вот что я понял из нашего разговора: он, вероятно, до недавнего времени учился в школе, возможно, в средней школе или техникуме; и, очевидно, это закончилось плачевно. В противном случае такое полное неприятие школы вряд ли было объяснимо. Он не переставал меня удивлять постоянными противоречиями и загадками и во всем остальном. Иногда он казался мне почти злым. Однажды, когда мы прогуливались по горе Фрайнберг, он вдруг остановился, вытащил из кармана небольшую черную записную книжку – я до сих пор вижу ее перед глазами и мог бы подробно описать – и прочитал мне написанное им стихотворение.
Я уже не помню самого стихотворения и, если быть точным, не смогу отличить его от других стихотворений, которые Адольф читал мне позже. Но отчетливо помню, какое большое впечатление произвело на меня то, что мой друг пишет стихи и носит их с собой точно так же, как я ношу свои инструменты. Когда позднее Адольф показал мне свои рисунки и эскизы – несколько беспорядочные и сбивающие с толку наброски, которые, вообще говоря, были выше моего понимания, – когда он сказал мне, что у него дома в его комнате гораздо больше лучших работ и что он принял решение посвятить всю свою жизнь искусству, тогда до меня дошло, каким человеком был мой друг. Он принадлежал к той особой породе людей, о которых я грезил в самых смелых мечтах. Это был человек искусства, который презирал простой труд ради куска хлеба с маслом и посвятил себя поэзии, рисованию, живописи и хождению в театр. Это произвело на меня огромное впечатление. Меня взволновала духовная сила, которую я в этом увидел. Мои представления о человеке искусства в те времена были еще очень туманными – вероятно, такими же туманными, как и представления Гитлера. Но от этого все становилось еще более притягательным.
Адольф редко рассказывал о своей семье. Обычно он говорил, что разумнее не слишком много общаться со взрослыми, так как эти люди с их особыми представлениями лишь отвлекают человека от его собственных планов. Например, его опекун, крестьянин из Леондинга по имени Майрхофер, вбил себе в голову, что он, Адольф, должен учиться какому-нибудь ремеслу. Зять Адольфа придерживался такого же мнения.
Я могу только заключить, что отношения Адольфа со своей семьей, вероятно, были довольно своеобразными. Из взрослых он, очевидно, принимал только одного человека, свою мать. Вдобавок ему было всего шестнадцать лет – он был на девять месяцев моложе меня.
Как бы сильно его идеи ни отличались от буржуазных представлений, это меня совсем не волновало – напротив! Именно тот факт, что он выделялся среди всего заурядного, привлекал меня еще больше. Посвятить жизнь искусству было, по моему мнению, самым серьезным решением, которое мог принять молодой человек; ведь я тоже втайне рассматривал идею поменять пыльную и шумную мастерскую обойщика на чистые и благородные сферы искусства, отдать свою жизнь музыке. Для молодых людей ни в коем случае не может быть несущественным то, в какой среде начинается их дружба. Мне показалось символичным, что наша дружба родилась в театре, среди замечательных сцен и под мощные звуки великой музыки. В определенном смысле сама наша дружба существовала в этой счастливой атмосфере.
К тому же мое собственное положение было похоже на положение Адольфа. Школа была позади и ничего больше не могла мне дать. Несмотря на мою любовь и преданность родителям, взрослые не очень много значили для меня. И прежде всего, невзирая на многие проблемы, которые одолевали меня, не было никого, кому я мог бы доверять.
Ознакомительная версия.
