Маленькими ножками топочет по полу — радостный, чистенький. Виктор освоил сапожное ремесло и в те тяжелые годы выручал нас обувью. До сих пор помню его золотые руки.
Какие же встречались разные люди, какие разные подходы надо было искать к их сердцам!
Вскоре страшная трагедия постигла госпиталь. Положили на запасную койку у окна бойца с эпилепсией, которую вдобавок обострила контузия. Припадки были сильные. В таком состоянии он вел себя буйно, покушался на свою жизнь, пугая раненых и сестер. Несколько дней держал всех в напряжении, а затем к нему прикрепили бойца. Боец неотлучно находился возле больного, но как-то отошел всего на несколько минут. Воспользовавшись этим, больной распахнул окно и, не понимая, что делает, выпрыгнул с четвертого этажа. Никто не успел и с места сдвинуться. А он уже лежал, раскинувшись, внизу. Несчастный был еще жив. Сбежался персонал, положили его на носилки и отнесли в операционную. Врач А.Н.Дружинина пригласила врачей на консилиум. Диагноз оказался длинным и жутким: перелом обоих бедер, плеча, сотрясение мозга, разрывы внутренних органов, множество ушибов. Гипс наложили почти на все тело. Иван Романович Масич взял беднягу в свое отделение, под личный контроль. Смотрю на упакованного в гипс и думаю: как слаба еще медицина в лечении психических заболеваний. Вот кончится война, буду учиться на психиатра. Печальная поднимаюсь по лестнице в свое отделение, на душе неприятно. Как помочь раненому? Жалко — высокая ампутация бедра, родные в Белоруссии, а сам Кочан теперь без ноги. На площадке встретился раненый в плечо. Рука в гипсе, словно в броне грудь, а под лопаткой образовался гнойный мешок от слепого ранения пулей. Он за два-три дня наполняется гноем. Врач Неронова обычно назначает перевязку, освобождаем от гноя, и раненый чувствует себя лучше. А на сегодня перевязка не назначена. Раненый идет за мной, уговаривает: — Сестрица, ты же на финской была, все знаешь, убери гной, совсем тяжело стало! Ну, пожалуйста, век не забуду! Не сплю ведь!
Становится жалко раненого. Действительно, ему тяжело, ночами стонет, лицо бледное, под глазами огромные мешки. Мы с санитаркой идем в перевязочную. «Нагибайся ниже!» Санитарка держит раненого, чтобы не упал, а я марлевой подушечкой сильно глажу от лопатки к плечу и выталкиваю гной в лоток до тех пор, пока раненый, терпя боль, сам не скажет: «Хватит, сестра!» Сажаю его на кушетку. Слышу, дверь в перевязочную скрипнула. Обернулась, заглядывает раненый Рязанцев: «Ага! Раненого давите? А я доктору скажу!» — тянет он. Делаю вид, что не слышу, торопливо забинтовываю плечо. Появилась в двери вторая голова, это раненый Котельников, кричит сердито: «Опять сестру донимаешь? А ну-ка, марш отсюда, не мешай!» Но дверь открылась совсем. Стоя на пороге, подняв руку, раненый декламирует стихи собственного сочинения. Я спешу с перевязкой, бинты ложатся ровными рядами, концы закрепила. Навсегда запомнилось окончание стихотворения:…и если кто Вас огорчил, его зовут Рязанцев Юрий! Поэт поклонился и закрыл дверь. А мой пациент благодарит: «Спасибо, сестрица, ну и засну же я сейчас! А Вы не обижайтесь, это он такой весельчак!» «Ладно, идите в палату!» — убирая все на место, говорю я. А сама страшно переживаю за самовольную перевязку. Санитарка моет лоток и протирает пол. Чувствую, она довольна перевязкой. Наверное, договорились с раненым раньше. Ох, и хитрюги!
На вечернем обходе Рязанцев строит гримасы, подмигивает, как бы намекая — сейчас все расскажу доктору! После обхода сама сообщила Варваре Николаевне о перевязке без назначения. Разговор вышел длинным и навсегда запомнился мне. Не раз вспоминала ее советы в долгие годы войны.
Не все раненые были так добродушны. Помню, лежал один замкнутый, высокомерный, вечно злой, недовольный, мстительный. Рана на ноге заросла, кость уцелела, доктор назначила корочку смазывать зеленкой, но он требовал забинтовать. Ходить ему давно разрешили. Назначали массаж и физтерапию. Но когда приходила А.К.Аккуратнова, раненый кривил губы: рано еще! Вопрос уже стоял о скорой выписке из госпиталя, а он даже в столовую сам ходить не желал. Врачи объясняли, доказывали, но он только мотал головой. Комиссар госпиталя А.Чикалев по душам разговаривал с ним. Все безуспешно. Посоветовавшись с врачами, комиссар приказал обеды ему в палату не носить. Для нас это облегчение — ведь тяжелых с большой температурой много лежало, всех надо было накормить. На другой день этот раненый долго ждал завтрака и не дождался. А в обед пришел в столовую…
Таких, правда, было очень мало. Обычно раненые спешили вернуться в часть. Все мечтали о скорой победе. Да и мы рвались на фронт, не понимая в полной мере, что это такое — война. Раненые рассказывали смешные или удачные боевые эпизоды, и мы весьма поверхностно представляли военные действия. В палатах было шумно, весело. Только в терапевтической становилось грустно. Мы жалели тихих больных, которые не хотели нас особо беспокоить. Их страдания почти незаметны, они не стонут, не охают, не ругаются. При обострении страшные желудочные боли терзают худого, бледного бойца. Он молча мечется по кровати, пробует успокоить боль грелкой или холодом, но ничто не помогает. Варвара Николаевна назначает атропин. Вечером больной говорит: «Доктор, назначьте еще укол. Как утром сестра сделала, боль тут же утихла». — «Какой укол?» — удивляется Неронова. «Сестрица! Идите сюда!» — зовет она. Дежурная сестра, высокая блондинка, смотрит вопросительно. «Что это Вы утром давали больному?» «Атропин». «Покажите пузырек!» Варвара Николаевна подносит его к самому лицу. «Читайте!» «Атропин, 7 капель на прием», — краснея, говорит сестра. «А Вы что сделали?» У сестры даже уши вспыхнули. Быстро, чуть не плача, она оправдывается: «Честное слово, ничего плохого не будет! Я ему в руку укол сделала!» «Надо научиться читать, — выговаривает доктор, — надо быть внимательной. Под кожу вводят стерильное лекарство, и этикетка другого цвета».
Я переживаю за эту сестру, она мне нравилась — светлые пушистые волосы, голубые глаза. Подумала, что врач доложит на пятиминутке и ее могут наказать. Поэтому часто подходила к больному и каждый раз спрашивала, как рука. Он и рад, и стесняется, что к нему такое внимание. «С рукой-то все хорошо, а вот желудок болит… Страдаю я. Некстати заболел в такой момент, когда солдаты нужны на фронте. Эх, была бы возможность достать молока в части, не заболел бы. Селедка виновата да сухари. Вылечат, наверстаю упущенное, наша часть недалеко, вот письмо получил». Он вынул из-под подушки треугольник. «Ждут меня, привет прислали».
Варвара Николаевна три дня наблюдала за этим больным, нарыва не было, все закончилось благополучно.
