Я уже не ходил мучиться под бусловские окна, и бумага моя лежала в полной сохранности в грязном языке кухонного моего стола. Никакие сны не посещали более моих спокойных ночей. Я остался совершенно невозмутимым и продолжал бриться даже и тогда, когда старуха Капукарина, прибираясь в моей комнате, сообщила мне однажды осенним утром, что бусловская жена сбежала с политиком.
Я спросил:
- Когда?
Она ответила:
- Вчера вечером.
Я спросил:
- А он что?
Она ответила:
- С дровами бесится, - и хитро подмигнула мне.
Я выгнал старуху и продолжал бриться. Потом, вытирая бритву тряпочкой, я глядел на бусловские окна, где уже замолкла навсегда и всякая музыка жизни. Вдруг что-то толкнуло меня: с сумасшедшей поспешностью бросился я затирать мыльной грязью и просто ладонью обгрызанный в пору безумств моих угол стола. Я не умею объяснить этого моего движения и теперь, когда все остальное понятно мне с непрекословной точностью.
Целый месяц высидел я в моей засаде, а через месяц, когда уже не хватало сил, Ключенковы вдруг позвали меня морить в бусловской квартире мышей. Я взял свой инструмент и пошел туда как ни в чем не бывало. Войдя вовнутрь, я наткнулся прежде всего на тяжелый взгляд самого Буслова. Он, и сам огромный, сидел на огромном полене, которое приспособил под кресло. Почему-то мысленно я сравнил его в этот раз с пойманным слоном, уныло ждущим своей участи. Он сделал вид, что не узнал меня, но пошевелился и спросил:
- Это ты и есть крысодав?
- Да, я морю... - неуверенно отвечал я, кося привычным взглядом по углам.
- Ну мори, мори, - спокойно сказал Буслов и листал какую-то книгу, но я видел, что он все время следит за движеньями моих рук.
Несмотря на близорукость, меня сразу и неудержимо повлекло в левый угол комнаты. Имея привычкой никогда не сопротивляться своему чутью, я прошел туда, вытягивая шею. Там стояло пианино сбежавшей бусловской жены. Крышка была открыта, как будто только что играли, но на клавишах лежала толстая пыль. Быстрым взглядом я обежал все и запомнил. На подставке стояла столь же пропыленная не дочитанная до конца нотная тетрадь. Почти падая на клавиши, я различил, что страница была восемьдесят шестая. Неуловимое, почти таинственное желание шевельнулось во мне и поползло к руке. Мне захотелось тронуть пыльную клавишу, чтоб услышать звук. Но это было не тем же самым, что заставляло и унтиловцев добиваться того же. И я уже протянул палец, стремясь придать ненарочность моему поступку; в ту же минуту Буслов вскочил со своего обрубка.
- Не трогай, - странным голосом приказал он, ударяя книжкой небольно по моей руке, которую я не успел даже убрать. - Не смей трогать...
Он стоял возле меня и не мигая глядел мне в лоб, в то место, где начинаются вопросы. Он был выше меня ростом.
- Там... там норка есть. В норку насыпать надо, - сухо сказал я, кивая за пианино. - Они оттуда и ходят. Отодвинуть бы, я бы и насыпал!
- Мори где хочешь, здесь нельзя, - строго отвечал Буслов и дождался, пока я не отошел от пианино.
Я добросовестно потрудился в тот раз. Не жалея себя, я елозил по всем углам и насыпал мору. Уходя, я обменялся с Бусловым учтивым, но безмолвным поклоном. Я пришел к нему снова только через две недели, сделав намек, будто забыл что-то в прошлое мое посещение. Он сидел опять на обрубке, опять с книгой, а возле пианино лежала собака, с ленивым взглядом и пестрая.
- Подморить вот пришел, - объяснил я, кратко улыбнувшись. Буслов не ответил мне на улыбку, и я понял, что до улыбок еще рано. Я стоял в дверях и сощуренными глазами наблюдал собаку. - Собачка у вас! - заметил я вскользь.
- Да, и кусается... - так же неопределенно объявил Буслов и переложил ногу на ногу. Он носил в то время поддевку.
- Вы поманите ее к себе, я туда пройду, - попросил я, ужасно кляня природную мою боязнь собак.
- Нет, зачем же... - возразил Буслов, переворачивая страницу. - Пускай уж она там и лежит! - И, предоставляя меня себе самому, он вышел из комнаты.
Я угадал нарочность его ухода. Все же, оставшись наедине с собакой, попытался я разными хитрыми приемами обмануть собакину бдительность. Пес урчал и, не поддаваясь ни на лесть, ни на уговор, смотрел в меня такими же глазами, как и я в него. Еле подавив в себе острое желание встать на четвереньки и полаять на него, я принялся за дело. Я уже догадался, что Буслов из какой-нибудь тихой щелочки с пристальным любопытством наблюдает за мной. На этот раз я оставил всякую мысль коснуться бусловского пианино и, ходя по комнате, трогал разные вещи рукою, мстя этим Буслову за его выходку со мной. Вдруг, подойдя к подоконнику, я заметил бутылку водки, стоявшую просто за ситцевой занавеской. Я взял бутылку и оглянулся, прикинувшись, будто собираюсь пить прямо из горлышка. Этим я выманивал Буслова к себе, и Буслов вышел.
- Что ж ты, братец, из бутылки-то прямо! Ведь кружка рядом стоит, - с презрительным спокойствием сказал он, довольно быстро подходя ко мне.
- Голую пьете? - ответил я вопросом, кивая на бутылку. Я уже не боялся сжатых его кулаков, полный злой решимости начать сегодня же свое наступление на Буслова.
- Голую, - отвечал Буслов как бы с ленцой.
- А вы бы настаивали ее на чем-нибудь... и потом сахаркуммм... под ликерчик, очень хорошо! - тихо и задумчиво посоветовал я, наливая в кружку.
- Да я сладкого не люблю, - неохотно протянул Буслов.
- Конечно, это уж кому что нравится... - согласился я и выпил с равнодушным видом.
Мы стояли у самого того окна, под которым полгода назад застал меня Буслов. Теперь за окном, ослепительный и спокойный, лежал снег, а на снегу попрыгивали какие-то четыре пичужки.
- Обратите внимание, - начал я, ставя кружку на подоконник, - какой у нас замечательный снег! Легкий, в нем весу совсем нет. Спокойный! Зато ночи, уж извините... главное, длинные. Всю зиму можно проспать... конечно, кто в состоянии! А то и надоест: утром в штаны, вечером из штанов... Ужасно бедная выдумка у этого вот... - Я покосился в Буслова, но он промолчал. Да, снег!.. - повторил я, вникая, так сказать, в музыку слова.
Он почти не шевелился, а мне не молчалось.
- Я очень люблю снег, замечательная вещь! Когда снег идет, душе как-то щекотно, а щекотка - это и есть самый акт наслаждения жизнью. Даже и холод наш люблю! Он сближает людей и способствует дружбе. На холоде люди жмутся друг к другу.
- Ты знал, что я подглядывал сейчас за тобой? - спросил Буслов, глядя в меня с величайшим вниманием.
- Знал, - ответил я без тени смущенья, ибо меня нельзя смутить нечаянным вопросом.
Он неторопливо налил себе, отпивал мелкими глотками и не морщился, точно хотел удивить меня. А я нарочно не удивлялся. Я глядел на снег, мне было в самом деле грустно, я барабанил пальцами в стекло. В ту минуту я был равен ему в силе, и он это чувствовал.
