Я хотела покончить с собой, я приняла решение. В таких случаях, как мой, женщины поступают именно так. Я хотела выпить кислоту и умереть, чтобы окончательно погасить огонь позора, нависший надо мной и моей семьей. Я умоляла мать помочь мне умереть. Просила ее пойти и купить мне кислоты, чтобы моя жизнь, наконец, оборвалась, потому что в глазах других людей я уже и так была мертвой. Моя мать разрыдалась и отказалась мне помогать: она караулила меня днем и ночью. Я не могла больше спать, а она не давала мне умереть. Долгие дни я сходила с ума от бессилия. Я больше не могла продолжать жить так, лежа, закутавшись в шаль. В конце концов неожиданный приступ ненависти вывел меня из состояния этого паралича.
Я думала, как бы мне в свою очередь отомстить за себя. Я могла бы нанять людей, чтобы убить моих насильников. Они бы проникли к ним в дом, вооружившись ружьями, и справедливость была бы восстановлена. Но у меня не было денег. Я бы сама могла купить ружье или раздобыть кислоту и выплеснуть ее в глаза обидчикам, чтобы ослепить их. Я могла бы... Но я всего лишь женщина, и у меня нет денег, мы, женщины, не имеем на это права. Монополией на месть владеют мужчины, и она осуществляется через жестокость к женщинам.
Теперь приходилось слышать о вещах, о которых раньше не говорили: мастои ограбили дом одного из моих дядей, они уже вторгались неоднократно в дома моих родственников, они способны появиться в любом доме со своими ружьями и безнаказанно грабить. Полиция об этом знает, но она знает также, что никто не имеет права жаловаться, потому что тот, кто осмелится на это, будет тотчас же убит. Против них нет никакого способа борьбы, они живут здесь из поколения в поколение. Они знают депутатов, и у них вся власть, от нашей деревни до префектуры района. Полное превосходство. Именно поэтому они с самого начала говорили полиции:
— Если вы должны будете освободить Шаккура, то отдать его надо только нам.
Даже полицейские боялись за жизнь моего брата, и лучшее, что они нашли, — это поместить его в камеру, пока не будет принято решение о его виновности или невиновности.
Таким образом, просьба о прощении, которую мне пришлось принести публично, изначально была обречена на провал. Они согласились на нее, чтобы совершить надо мною насилие перед всей деревней. Они не боятся ни Бога, ни дьявола, ни муллу. У них власть, которую им дает принадлежность к высшей касте. Согласно племенной системе, они решают, кто их враг, кого надо раздавить, унизить, обокрасть, изнасиловать, при полной безнаказанности. Они нападают на слабых, а мы слабые.
И тогда я стала молиться, чтобы Бог помог мне выбрать между самоубийством и мщением любым способом. Я вспоминала Коран и разговаривала с Богом, как в те времена, когда была ребенком.
Когда я совершала какие-нибудь глупости, мама всегда говорила:
— Осторожно, Мухтаран. Бог видит все, что ты делаешь!
Тогда я смотрела на небо, спрашивая себя, есть ли наверху окно, через которое Бог может меня увидеть. Но из уважения к матери я не задавала вопросов. Дети не задают вопросов родителям. Иногда мне надо было поговорить с кем-нибудь из взрослых. И тогда моя бабушка с отцовской стороны отвечала на мои «почему» и «как». Лишь она меня слушала.
— Бабуля, мама говорит, что Бог на меня смотрит. Там, в небе, правда есть окошко, которое он открывает, чтобы на меня смотреть?
— Богу нет необходимости открывать окошки, Мухтаран, все небо — его окно. Он видит тебя, и он видит всех других людей на земле. И он судит твои плохие поступки, гак же как и поступки других. Что ты натворила?
— Мы с сестрами взяли палку соседского дедушки и положили ее поперек перед входом в комнату. Когда дедушка вошел, мы подняли палку с двух сторон, и он упал!
— Зачем вы так сделали?
— Потому что он все время нас ругает. Он не дает нам лазать на деревья, чтобы качаться на ветвях. Он не хочет, чтобы мы разговаривали, смеялись, играли, он ничего не хочет! И он все время грозит нам своей палкой, что бы ни произошло! «Ты не помыла попу, ну-ка иди мойся! Ты не повязала платок! Иди одевайся!» Он нас ругает без конца, он только и ворчит!
— Этот дедушка очень старенький, у него плохой характер. Он не выносит детей. Но больше так не поступай. Что ты еще наделала?
— Я хотела прийти к тебе на обед, а мама не разрешила. Она сказала, что я должна есть дома.
— Я поговорю с мамой, чтобы она больше не обижала мою внученьку...
В нашей семье никто нас не бил. Отец никогда не поднимал на меня руку. Мое детство было простым, бедным, ни счастливым, ни несчастным, — но радостным. Я бы хотела, чтобы тот период длился всю мою жизнь. Я представляла Бога как короля: он был большой и сильный, сидел на диване в окружении ангелов и всех прощал. Он одаривал своей милостью того, кто творил добро, а другого отправлял в ад за его злые поступки.
В двадцать восемь лет — с точностью до года, если верить моей матери — Бог был единственным прибежищем в моем одиночестве, в комнате, где я укрылась от своего позора. Умереть или отомстить за себя? Как снова обрести честь?
Пока я молилась в уединении, по деревне продолжали носиться слухи.
Рассказывали, что во время пятничной молитвы мулла произнес проповедь. Он заявил громко и ясно, что происшедшее — это грех, позор для всей общины и что жители деревни должны обратиться в полицию.
Рассказывали, что на собрании присутствовал журналист местной прессы и что он упомянул об этой истории в газете.
Рассказывали также, что мастои отправились в город, в ресторан, где публично хвастались своими подвигами, не опуская подробностей, и что теперь новость распространилась по всему району.
На четвертый или пятый день моего затворничества, во время которого я не ела и не спала, а только неустанно читала наизусть Коран, в первый раз мне на глаза навернулись слезы. Наконец я расплакалась. Тело и рассудок, иссохшие и измученные, были освобождены этими неторопливыми ручьями слез.
Я никогда не была слишком экспансивной. В детстве была веселой и беззаботной, с удовольствием участвовала в небольших розыгрышах, меня было легко рассмешить. Я помню, что плакала лишь раз, когда мне было лет десять. Мои братья и сестры гонялись по двору за убежавшим из курятника цыпленком, а я варила на огне шапати. И цыпленок, которого я не успела поймать, попал в костер. Я не смогла его спасти. Я плеснула воду на огонь, но было уже поздно. Он умер у меня на глазах. Уверенная, что это моя вина, что я была недостаточно проворной, чтобы поймать его, я проплакала целый день над ужасной смертью маленького невинного существа. Я никогда не могла забыть того чувства вины, оно преследовало меня, я чувствую себя виноватой до сих пор. Если бы не моя промашка, он, может быть, был бы спасен, он бы выжил, вырос. У меня было чувство, что я совершила большой грех, убив живое существо. Я плакала над мертвым цыпленком, сгоревшим в огне за несколько секунд, как плакала сейчас над своей судьбой. Я чувствовала себя виноватой в том, что меня изнасиловали. Ужасное ощущение, потому что это была не моя вина. Я не хотела смерти этого цыпленка, так же точно, как не сделала ничего, за что должна была вытерпеть такое унижение. Мои насильники, они-то не чувствовали себя виноватыми. Я никогда не смогу забыть. Я не смогу ни с кем говорить о том, что со мной произошло. Это невозможно. Да я в любом случае не способна на такое. Пережить вновь ту чудовищную ночь — невыносимо, я гоню воспоминания из головы, как только они возвращаются. Я не хочу вспоминать. Это для меня невозможно.
