И вдруг я услышала крики в доме: пришла полиция!
Я вышла из комнаты и увидела Шаккура, который выскочил во двор в такой панике, что, не отдавая себе отчета, ринулся прямиком к дому мастои. Отец побежал за ним как сумасшедший. Мне пришлось их успокаивать и заставить вернуться.
— Отец, вернись! Не бойся! Вернись, Шаккур!
Услышав голос дочери, которую он не видел несколько дней, в тот самый момент, как он схватил Шаккура, отец остановился, и оба степенно возвратились во двор, где их ждали полицейские.
Как ни странно, я больше ничего не боялась, тем более полиции.
— Кто здесь Мухтаран Биби?
— Это я.
— Подойди сюда. Ты должна немедленно пойти с нами в комиссариат. Отец с Шаккуром тоже. А где твой дядя?
Мы поехали на полицейской машине, забрав дядю по дороге, и нас привезли в комиссариат района Джатой, к которому относилась наша деревня. Там нам велели ждать, пока придет начальник. Там были стулья, но никто не предложил нам сесть.
— Вас позовут!
Там были журналисты. Они задавали мне вопросы, хотели узнать, что со мной произошло, и я вдруг заговорила. Я стала им рассказывать, но не вдаваясь в интимные подробности, касающиеся только моей женской стыдливости. Я назвала имена насильников, описала обстоятельства, объяснила, как все началось с ложного обвинения моего брата. Я была совершенно несведущей в законах и судебной системе, поскольку эти знания никогда не были доступны женщинам, но инстинктивно почувствовала, что должна воспользоваться присутствием журналистов.
В это время в комиссариат прибежал в ужасе кто-то из моих родственников. Мастои прослышали, что я в полиции, и угрожали нам расправой.
— Не говори ничего. Тебя попросят подписать полицейский протокол, не делай этого. Тебе надо выбраться из этого дела. Если ты вернешься домой, не подавая жалобы, они нас оставят в покое, если же нет...
Я решила бороться. Я еще не знала, почему полиция приехала за нами. Лишь позже я узнала, что наша история очень быстро распространилась в газетах по всей стране, благодаря той первой заметке в местной прессе. Теперь она была известна до Исламабада и даже за пределами страны! Правительство провинции Пенджаб, обеспокоенное необычной шумихой, попросило местную полицию составить в кратчайший срок информационный отчет. Впервые члены джирги назначили в виде наказания групповое изнасилование, несмотря на противодействие муллы.
Не зная законов и своих прав, как и большинство неграмотных женщин, я полагала, что у меня их нет вообще. Но я догадалась, что отмщение может быть получено другим путем, не самоубийством. Что мне до их угроз и опасности, со мной уже ничего не может случиться более страшного. Отец, вопреки ожиданиям, занял мою сторону.
Если бы я получила образование, умела читать и писать, все было бы проще. Но я вступила на новый, на тот момент совершенно неизведанный путь, и моя семья стояла за мной.
Потому что полиция в нашей провинции напрямую подчиняется высшим кастам. Их члены ведут себя как непримиримые хранители традиций, осуществляющие связь с племенными властями. Решение джирги, каким бы оно ни было, соответствует их принципам. Невозможно поставить в вину влиятельной семье что-либо, что она рассматривает как внутреннее дело деревни, особенно если жертвой оказывается женщина. Чаще всего полиция сотрудничает с виновным, которого она таковым не считает. Женщина же является лишь объектом обмена, рождения или женитьбы. В соответствии с традициями у нее нет никаких прав. Я была воспитана именно так, и никто и никогда не говорил мне, что в Пакистане есть конституция, есть законы, есть права, записанные в книгу. Я никогда в жизни не видела адвоката или судью. Официальная юстиция была мне совершенно неизвестна и относилась только к богатым и образованным.
Я не знала, куда меня приведет решение подать жалобу. Послужит ли оно мне трамплином, чтобы выжить, даст ли моему позору и моему нежеланию с ним смириться оружие, неизвестное, но тем более ценное, потому что оно — единственное, которым я располагаю. Правосудие или смерть. А может быть, и то и другое.
Около десяти часов вечера полицейский завел меня одну в кабинет. Оставив меня стоять перед ним, он начал записывать мои ответы на вопросы, которые задавал.
И тогда меня охватило еще одно чувство: подозрительность.
Он выходил из кабинета три раза, чтобы повидать начальника. Каждый раз он возвращался, чтобы написать три строчки, хотя я говорила очень много. В конце концов он велел мне приложить палец к чернилам и поставить отпечаток в конце страницы в качестве подписи.
Пусть не умея читать, не слышав того, что он спрашивал у своего начальника, я поняла, что он написал на половине странички то, что ему диктовал начальник. Иначе говоря, глава клана мастои. У меня не было в этом уверенности, но я чувствовала инстинктивно.
Он даже не прочитал мне, что написал. Было два часа ночи. Я только что поставила отпечаток пальца на документ, в котором говорилось, что ничего не произошло. Или что я солгала. Я даже не поняла, что он поставил на протоколе неправильную дату. Тогда было 26 июня, а он написал 28-е. Он предпочел дать себе пару дней дополнительно, для него это было не срочно.
Покинув полицейский участок Джатоя, нам надо было самим думать, как добраться до дома за несколько километров. Там был какой-то человек с мотоциклом. В обычном случае он бы обязательно согласился нас подбросить — такой способ передвижения довольно распространен, — но он отказался везти меня и Шаккура, боясь встретить на дороге мастои.
— Я могу взять только твоего отца, и все.
Двоюродный брат, пришедший предупредить об угрозе, был вынужден нас провожать, но он пошел в обход, сделав крюк, чтобы не идти обычной дорогой.
С тех пор все стало по-другому. Даже я сама изменилась. Я не знала, как буду бороться и добиваться справедливости как возмездия, но в моем сознании уже сложился новый путь, единственно возможный. От этого зависели моя честь и честь моей семьи. Пусть я умру, но умру не растоптанной. Я страдала много дней, готовая покончить с собой, я плакала... Теперь мое поведение изменилось, хотя я сама не думала, что способна на это.
Вовлеченная в запутанный лабиринт официального закона, поставленная в неблагоприятные условия своим положением женщины, своей неграмотностью, за пределами семьи я имела единственную сильную сторону — протест.
И этот протест был таким же мощным, насколько тотальным было до сих пор мое подчинение.
Судья не такой, как другие
Было пять утра, когда мы наконец добрались до дому. Я была без сил после этого испытания. Как раз в такой момент скромная женщина вроде меня задает себе вопросы. Например, есть ли у меня резон желать изменить порядок, установленный племенной традицией. Я знала теперь, что решение о моем изнасиловании было принято общим собранием деревни. Мои отец и дядя слышали его, как и другие жители. Наша семья надеялась, что в конце концов просьба о прощении будет принята. В действительности же мы все попали в одну ловушку, я была приговорена изначально.
